Босяки и комиссары  - Александр Баринов Страница 63

Я долго в Эстонии не был, здесь меня не за что было арестовывать. В России тоже вряд ли кто мог меня выследить так, чтобы быстро заинтересовать местную полицию. Я же не убил никого, не ограбил банк. К тому же там ведь никто не знал, куда я уехал и как. На границе я ничего не нарушал. Получалось, что полицию на меня мог навести только кто-то из знакомых, и именно из тех, кто знал, что я последние дни был Таллине. Тут я даже мог предполагать кто — первым делом я, конечно, подумал о Марво или его подручных. Но самое непонятное было — зачем?! И для чего? На чем меня хотят подловить и в чем обвинить? Вариантов тут, в принципе, могло быть много — мало ли кто на меня мог дать показания по старым сделкам. Но в любом случае я чувствовал себя более-менее спокойно, потому что знал, что все это дела как раз старые и никаких особых доказательств против меня у полиции пока быть не может.

Но вскоре выяснилось, что они никому и не были нужны. Приехали за мной не рядовые детективы. Когда мы уже сели в машину и она вывернула на шоссе в сторону Таллина, тот, что сел на пассажирское кресло впереди, наконец повернулся ко мне и сменил маску служебной отстраненности на чуть ли не веселое дружелюбие: «Так ты меня не знаешь, значит? Меня зовут Калле. Главный комиссар полиции, управление по наркотикам. Неужели даже не слышал обо мне?»

Я отвечал на все его расспросы односложно и как можно абстрактнее: ну да, читал в газетах, нет, это не слышал, занимаюсь мелким бизнесом. Впрочем, по пути он не очень приставал, давая понять, что главный разговор впереди, и время от времени болтал с водителем о всякой житейской ерунде: кто куда в отпуск собирается, кому какие машины нравятся.

Меньше чем через три часа мы были уже в Таллине, где подъехали к зданию Центрального полицейского управления и припарковались на служебной стоянке. «Пойдем», — безапелляционно позвал Калле и направился к главному входу. Поскольку это была суббота, в здании оказалось довольно пустынно. Доведя до своего кабинета, комиссар усадил меня за стол и позволил раздеться. Сам он покопался в ящиках стола и сейфе, достал какие-то папки и бумаги и, разложив их на столе, уселся в свое кресло. «Послушай, я о тебе, в общем, наслышан. Даже очень хорошо. Я о тебе знаю больше, чем ты себе можешь представить. Сейчас все покажу. Но скажи, почему ты не хочешь больше работать под нашей защитой? Разве у тебя были какие-то проблемы с полицией? Тебе кто-то мешал заниматься своим делом?»

Я поначалу от таких слов даже опешил, не понимая, чего от меня комиссар хочет. То ли это провокация, чтобы я с испугу что-то сболтнул о своих делах, к чему можно было бы прицепиться, чтобы пытаться меня в чем-то обвинить, то ли он пытается вывести меня на разговор о том, кто нас — я имел в виду и себя, и Марво, и всю прочую компанию, с кем мы начинали некогда наш бизнес — прикрывал когда-то в полиции, о чем мы слышали разговоры. Поэтому я продолжил вести себя, как и по пути в машине — блеять что-то о том, что, мол, не очень понимаю, не знаю, не слышал, но, может быть, если вы объясните…

Калле на это лишь вздохнул, как учитель при виде не выучившего урок ученика, и принялся перебирать бумаги на столе. Некоторые он передавал мне — мол, смотри.

Одним из первых таких документов оказалась расшифровка моих разговоров с Марво еще в то время, когда я жил в Черкассах, в Украине, где работал с Людмилой с местного химкомбината. Когда я туда уезжал, Марво дал мне мобильный телефон, специально купленный через случайных знакомых, по которому я звонил бы только ему — как он убеждал, чтобы никто не смог наши разговоры прослушать, а если бы и слушал, все равно не понял, кто о чем говорит. Сам он тогда говорил, что завел такой же секретный телефон только для переговоров со мной. В бумагах, которые мне показал Калле, были записи двух таких разговоров с Марво. Я их хорошо помнил, поскольку мы по тем телефонам вообще не очень часто говорили. В одном я рассказывал ему, что получил новую технологию для MDP-2-P и экстази, во втором предупреждал, что и как нужно подготовить для установки таблеточного аппарата, который я вез тогда из Украины. Весил аппарат больше 2,5 тонн, поэтому надо было заранее договориться о погрузчике, чтобы снять станок с грузовика, и проверить, чтобы место для его монтажа было надежным и чтобы пол не провалился. В другой папке были документы с эстонской таможни, через которую я ввез из Печор тот самый таблеточный станок, в которых он был указан как аппарат для гранулирования пластика.

Показывая все эти бумаги, Калле разговаривал со мной почти по-отечески, хотя он намного младше меня, и добродушным спокойным голосом убеждал, что я чуть ли не с первого дня работал под его защитой и опекой, а он только и делал, что помогал мне налаживать все мои прежние производства: «Не будь меня, ты бы и месяца не смог заниматься наркотиками».

Я, конечно, понимал, что дело принимает совсем иной оборот, нежели казалось раньше. Но, с другой стороны, все равно пытался гнуть свою линию — ничего не подтверждать и тем более ничего самому не рассказывать. То, что комиссар мне показывал, скорее подтверждало его слова. Но все равно в его заботу о себе я не верил. Скорее, думал я, у него наверняка где-то диктофон спрятан, и скажи я какое неосторожное слово, это и будет новым свежим признанием. Ведь все, что он показывает, — дело довольно старые, мало ли кто там, где и что записал. Уже несколько лет прошло, поэтому это как доказательство полиции тоже использовать сложно. Сразу возникнет вопрос: зачем они все это прятали? А с моим признанием такие бумаги, понятно, запросто обретут вторую жизнь. Поэтому я уже больше не настаивал, что совсем ничего не знаю, тем более что, судя по нашему разговору, Калле был хорошо осведомлен о моих ссорах с Марво из-за MDP. Но все равно я старался больше помалкивать и повнимательнее слушать и читать все, что комиссар мне давал.

Когда же он сказал, что я занимаюсь наркотиками, я, имея в виду и наверняка спрятанный где-то в кабинете диктофон, тут же возразил — мол, MDP, который из Москвы от меня приходил (отрицать это было, наверное, уже совсем наглостью), вовсе не наркотик. На что Калле в первый раз, наверное, разозлился и повысил голос: «Да тебя бы давно уже арестовали! Все твои дела известны, каждый твой шаг! Даже если бы полиции на тебя было насрать, тебя другие бы сдали. Ты, думаешь, один синтетикой здесь занимаешься? На тебя уже несколько раз доносы от конкурентов приходили! И не сидишь ты еще только благодаря мне!»

Успокоившись, Калле сказал, что иного выхода, как договориться по-хорошему, у меня нет. Либо я работаю как раньше, то есть с Марво, либо прямым ходом отправлюсь в тюрьму, и надолго. Не прямо сейчас, но при первой же малейшей возможности, если я вздумаю и дальше пытаться работать сам по себе. И все, что сделаю или привезу в Таллин, должно оставаться здесь, а кому надо, те решат, куда и кому лучше продавать. Мое дело — работать и получать за это хорошее вознаграждение. Но бизнес тут ведут другие.

«Думаешь, я не знаю, куда ты собрался свой московский товар продавать? — с насмешкой бросил Калле. — В Амстердаме у тебя приятели. Наверняка с ними уже договорился? Или нет еще? И не вздумай больше с ними дело иметь. Узнаю — отправлю просто датской полиции на тебя ориентировку. И во все соседние страны. Никуда больше ездить не сможешь. В любом аэропорту тебя будут тормозить и шмонать».