Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина - Кирилл Кобрин Страница 63

От большинства – к меньшинству, от власти и тех, кто ее поддерживает, к оппозиции. Формально именно они должны проявлять самый большой энтузиазм по поводу исхода августовских событий 25-летней давности. Ведь как бы победила «демократия», «свобода», да и «народ» повел себя правильным образом. После 1991-го «народ» либо молчал, либо, будучи мобилизован властной пропагандой, публично защищал совсем не тех, да и голосовал бог знает за кого. Получается, что август 1991 года – последний момент единства народа и прогрессивной интеллигенции, преимущественно столичной. Именно это и следовало бы в первую очередь помнить. Однако с тех пор прошло целых 25 лет; ничего подобного более не наблюдалось; пропасть становилась все глубже и глубже; недоверие переросло чуть ли не в открытую враждебность. Обвинять в этом только Путина и его режим – глупо, ведь тенденция сформировалась еще в 1990-х. Значит, уже тогда в отношениях «прогрессивной интеллигенции» и «народа» было что-то неправильное; выяснять, что же именно, – процесс печальный и болезненный, так что лучше эту тему вовсе не поднимать, развлекая себя же тщательно отфильтрованной ностальгией по девяностым.

Но есть еще одно обстоятельство, мешающее условному «меньшинству» громко праздновать сегодня юбилей августа 1991-го. Дело в том, что если эти события были настоящим началом постсоветской России, то сегодня мы наблюдаем ее конец. То есть не государства «Российская Федерация» (хотя оно медленно, негромко распадается, даже расползается по швам), а самой идеи такого государства и соответствующего ему общества. То есть конец идеи «постсоветского».

Что бы там сегодня ни говорили, крах СССР произошел потому, что его хотели почти все. Лишь кучка партократов КПСС (а не созданной в 1990-м российской компартии, к примеру) да связанные с советским идеологическим обиходом группы населения (лекторы университетов марксизма-ленинизма, редакторы провинциальных партийных органов и проч.) действительно проиграли от конца советской власти и конца страны. Остальным – включая тех, кто до сего дня не осознал это, – 1991 год был исключительно выгоден. Выше я уже перечислил кое-что из этих выгод, упомяну сейчас еще одну, увы, почти забытую. Даже те группы постсоветского населения, которые принято считать обездоленными и обнищавшими в результате конца СССР, получили в ходе и результате процесса настоящий подарок. Их государственные квартиры превратились в частные, причем совершенно бесплатно. Если взглянуть на то, что происходило в данной сфере в постсоветской Чехии, Польше или в балтийских государствах, то становится очевидной вопиющая неблагодарность, проявленная советским и постсоветским человеком в отношении и героев августа 1991-го, и тех, кто входил в ранние постсоветские правительства РФ. Чтобы понять всю пропасть между тогдашними днями и нынешними, достаточно представить себе, как премьер Медведев в компании Шувалова, Бортникова, Бастрыкина, Яровой, Силуанова и Рогозина бесплатно раздает что-то действительно имеющее цену нынешнему российскому населению. Смешно, не правда ли?

СССР рухнул потому же, почему рухнула в феврале 1917 года Российская империя, – он почти никому не был нужен, даже самому себе. В стране не просто все прогнило – она потеряла смысл существования, ибо население ее увлеклось совсем другими представлениями о своей нынешней и – особенно – будущей жизни. Именно эти представления сформировали феномен, известный сегодня как «постсоветское сознание». А постсоветское сознание сформировало постсоветские общество и государство.

Это сознание исходило из нескольких нехитрых, но убедительных представлений. Каждое из них можно сформулировать либо лозунгом, либо названием фильма или книги. Первое, очень тогда распространенное представление: так жить нельзя. Второе: советская власть, СССР, была странным неправильным изгибом на магистральной дороге российской истории, отсюда и представление о социальной, политической, бытовой и культурной норме, сконцентрированное в названии говорухинского фильма о 1913-м: «Россия, которую мы потеряли». Третье представление – тоже о норме. Если исторической нормой оказалась Российская империя, то современной нормой – Запад.

Исходя из этих трех пунктов люди и думали. И потом – действовали. Они покончили с жизнью, которую уже было невозможно вести, и стали строить – в силу своего разумения, конечно, – «нормальную жизнь», которая должна была совместить культурные высоты дореволюционной России с материальными прелестями нынешнего Запада. Такова социально-психологическая основа «постсоветского общественного сознания»; за исключением упрямых коммунистов старого образца и некоторых других, это сознание разделяло все российское общество – вне зависимости от идеологических расхождений. Можно было спорить по поводу экономической политики или того, нужна ли России демократия, но дискуссии велись на разделяемой большинством платформе, внутри рамочек, с которыми негласно почти все согласились. Даже призывы сумасшедших восстановить Советский Союз имели (и имеют) совсем другой смысл – речь на самом деле идет о том, чтобы распространить постсоветскую Россию на территорию бывшего СССР, а не «восстанавливать» последний. Собственно, что и воплотилось в трагикомичной истории оккупации Крыма, итоги которой немало разочаровывают местное население. Оно-то думало, что вернутся лопухастые советские отпускники, которыми можно будет кормиться, как в блаженные времена телепремьеры фильма «Ирония судьбы». Но оказалось, что в Крыму будут теперь распоряжаться совсем другие люди, с которыми шутки плохи. Постсоветские люди уже давно распоряжаются на территории РФ – и отлично знают, как поступать с недовольными.

В августе 1991 года победил именно постсоветский проект и именно постсоветский образ будущего. Этот проект сразу же принялись реализовывать – и будущее действительно наступило. То, что мы сегодня видим в России, и есть наступившее будущее 1991 года. Все произошло исключительно удачно. Но только вот праздновать начало столь блестяще завершившегося начинания никто не хочет.

Здесь перейдем к финальным двум причинам этого – быть может, даже более важным, нежели вышеназванные. Прежде всего, реализация постсоветского проекта принесла для населения бывшего СССР то, что оно не испытывало со времени смерти Сталина. В 1953–1986 годах на территории СССР не велось военных действий. Советский человек четко знал, что война, она где-то там, в Венгрии, во Вьетнаме, в Афганистане, но не здесь. Мы выиграли Великую Отечественную для того, чтобы победить «войну» как таковую, по крайней мере «у нас». За последние тридцать лет «война» – в прямом своем виде, с пушками, танками и бомбежками, а также в современном прикиде террориста – пришла на территорию бывшего СССР и основательно здесь обосновалась. Таджикистан, Узбекистан, Грузия, Армения, Азербайджан, Украина, Молдова – это за пределами РФ. В самой России – Чечня, Дагестан, Ингушетия, Кабардино-Балкария, Москва, Краснодарский край, Ростовская область и т. д. Выяснилось, что постсоветский человек гораздо более склонен убивать своих соотечественников (и уж тем более бывших соотечественников), нежели человек позднесоветский. С убийства, с войны было снято негласное табу, установленное совместными усилиями официальной пропаганды времен Хрущева и Брежнева и советской культуры, официальной и неофициальной. Все стороны той негласной договоренности сходились в том, что война – это зло. Идеолог Суслов и академик Сахаров, Иосиф Кобзон и Борис Гребенщиков – они могли, нисколько не кривя душой, назвать себя «гуманистами», хотя и вкладывали в это слово разный смысл. В постсоветской России на место такого гуманизма без берегов и без правил пришел озлобленный цинический прагматизм, для которого человеческая жизнь вообще никакой цены не имеет, важны только те, которых можно описать как «наши». В этом смысле проект постсоветской России оказался катастрофическим.