Стыд - Виктор Строгальщиков Страница 63

— Ну почему? — Лузгин смешался. — И, тем не менее, соревнование предполагает…

— А, не надо… — Иванов сделал вялый жест крупной кистью волейболиста. — Ты что хотел? Ты книгу пишешь?

— Пишу, — сказал Лузгин. — Хотел бы записать и ваш рассказ о становлении компании, о пионерном периоде… Замечательное было время, я же помню!

— Не надо этого. — Главный инженер оглядел свой стол, будто проверяя, все ли на месте. — Это все музыка и сопли. Что там Пацаев заготовил?

— Вопрос о перспективах технического перевооружения компании в свете решения последнего совета директоров.

— Вот и задавай… о перспективах в свете.

Пока Лузгин доставал и настраивал свой диктофон, Иванов раскрыл папку в правом верхнем углу стола и положил перед собой два листа бумаги с крупно набранным текстом. Стиль был Боренькин, привычная смесь журнализмов, техницизмов и канцеляризмов, весьма почитаемая в больших верхах как образец аналитической публицистики. Лузгин и сам умел такое — про политику, но принципиальной разницы здесь не было. Он слушал, Иванов читал, временами поднимая на него взгляд, и Лузгин еще раз убедился, что никакого президента из Геры Иванова не получится. И не в том была причина, что главный попивал (болтали, попивал изрядно, однажды заблевал красивый геликоптер Агамалова), что лично убедил совет директоров купить в Румынии старый нефтеперерабатывающий завод, на вынужденной перепродаже которого компания потеряла сотни миллионов (болтали, Гера получил от румын баснословный «откат»), что лаялся с американцами и не хотел учить английский. Такие же глаза, как у нынешнего Геры Иванова, Лузгин видел иногда по утрам в туалетном зеркале — глаза человека, который живет по инерции; маятник еще колеблется, но гирька уже вытянула цепь.

— Как сын? — спросил Лузгин, когда закончили. — Как Люба?

— Мы развелись, — сообщил Иванов. — Иван Степанычу привет передавайте.

— А Лыткину? — еще раз дернул ниточку Лузгин.

— И Лыткину.

— Как у него с детьми так вышло?

Главный инженер поморщился и ткнул пальцем в интерком:

— Агамалов здесь? Скажите, я сейчас зайду… Когда?.. Попозже?.. Хорошо.

Лузгин решил использовать зацепочку и попросил при случае напомнить Агамалову, что тот обещал Лузгину новую аудиенцию. Иванов размеренно кивал: иди, мол, я все понял, не задерживаю.

А ведь когда-то, подумал Лузгин, с Эдиком Агамаловым он, Гера, дневал-ночевал. И в тот вечер, когда бичи на Сойке пальнули дробью в окошко штабного вагончика (Агамалов ввел сухой закон, пьянчуги озверели), Иванову досталось побольше, и Эдик сам волок его в медпункт, на пару с Витей Вольфом, третьим «мушкетером» (так их звали), умершим в середине девяностых. Эпизод с пальбой в окно кочевал из книги в книгу, а про Вольфа писали все меньше и меньше. Лузгин на это обратил внимание и однажды спросил старика, почему. Тесть пожевал губами, а затем выдал длинную тираду, что любое дело — это как ракета, в ней три ступени: первая — самая сильная, она разгоняет всю систему и падает, сгорая; затем приходит черед для второй; и только третья возносится на небеса. Метафора была не слишком точной, потому что здесь не находилось места самому старику. А ведь именно он, Плеткин, в конце восьмидесятых, будучи генеральным директором, произвел переворот, назначив «мушкетеров» заместителями: Вольф стал замом по экономике, Иванов — замом по бурению, Агамалов — главным инженером. Через шесть лет старик ушел на пенсию; за год до этого скончался Витя Вольф. А нынче вот и Гера Иванов, «вторая ступень», похоже, дожигает свое топливо. Хотя… Одна из легенд (или заповедей), сопровождавших царствование Агамалова, гласила: Хозяин друзей не бросает. В пример приводили хотя бы того же Бореньку Пацаева. Интриган и лентяй, и ума невеликого, и едва чужую бабу не убил, но президент его терпит, не гонит, потому что Вот Такой Он Человек, Хозяин. Однако в стариковской неприязни к Бореньке сквозило нечто посущественнее вышеперечисленных пацаевских грехов. И Лузгин чуял нутром, что все трое — Хозяин, старик и Пацаев — здесь как-то замешаны вместе, что и оберегает Бореньку от неизбежного, казалось бы, падения за борт.

Вернувшись в кабинет, Лузгин спросил Пацаева, кто и зачем устроил этот цирк, тем более что в согласованном и утвержденном ранее перечне фигур для интервью главный инженер не значился.

— Остынь, — сказал Пацаев, — ивановский текст поставишь как вступление, вопрос решался наверху.

— Я думал, книгу будет открывать сам Агамалов, — возразил Лузгин.

— Это было бы нескромно, — сказал Боренька, — ну, кто же хвалит сам себя?

И действительно, уразумел Лузгин, главный инженер воздавал должное начальнику едва ли не в каждой третьей фразе. Что это было: здравица на юбилее или пышные похороны? Или просто Гера Иванов решил таким вот способом еще раз присягнуть на верность, как подобает наследнику? «Вы заиграетесь, ребята», — сказал Лузгин и понес кассету в расшифровку.

— Зачем? — остановил его Пацаев. — Текст у тебя в компьютере; он же по тексту читал? Давай жевнем по-быстрому, в два у тебя деды.

Лузгин уже устал от мемуаров. Дедов ему водили пачками, по пять-шесть человек, в «офицерскую» столовую блока С, где накрывали чай с печеньем и конфетами. Появлялся Лузгин, немного шутил для контакта, клал на стол свой диктофон, и деды начинали рассказывать — перебивая и ревнуя, тасуя даты и фамилии, шелестя ветхими бумагами и фотографиями с рваными краями. Худые и толстые, седые и лысые, в очках и без очков, все они походили друг на друга своим закушенным, задавленным, но рвущимся наружу неприятием того, как люди и страна распорядились их наследством.

Нынче самым шумным из дедов был Прохоров по прозвищу Кузьмич, первопроходец Сойки, в смене у которого начинал карьеру молодой технолог Эдик Агамалов. Маленький круглый Кузьмич сопел, потел, утирался несвежим платком и лез в любой рассказ с поправками и комментариями. Биография Прохорова содержала неясный пробел в три года, причем до и после пробела он занимал одну и ту же должность — главного инженера добывающего управления. Лузгин дождался очередного утиранья и вклинился с вопросом. Деды насупились, а Прохоров вдруг замахал платком, закашлялся, побагровел и рявкнул, что расскажет, тут нечего стыдиться, историю не перепишешь. Еще как перепишешь, про себя возразил ему Лузгин.

— Ну, значит, съезд. Как положено, — усмехнулся Прохоров, — взяли обязательства. Вроде выполнили. Генерал в Москву поехал. Там совещание, докладывает — все нормально. И тут встает товарищ из ЦК и говорит, что надо помочь Кубе, у них хреново с урожаем. А где взять деньги? Ясно: нефть продать. А где взять нефть? Как — где? В Сибири!

— Кузьмич развел руками, как конферансье. — Наш первый секретарь обкома заявляет: если партия скажет «Надо!..». В общем, вернулся Плеткин — плюс двенадцать миллионов к обязательствам. Я говорю: «Добыть-то мы добудем, но труба не резиновая. Где нефть хранить? Товарный парк столько не вместит, зальемся по уши». Ну, дали всем команду: бурить, качать и думать. А что думать? Проходит месяц — я к Плеткину. Зальемся, говорю, Степаныч! Он звонит в обком, там его кроют по матери. Я психанул и сам приказываю: перекрыть задвижки. — Прохоров разжал кулак и посмотрел на скомканный платок. — Двадцать восьмое декабря, звонит мне лично первый секретарь. Я говорю: «Залились по уши, все загазовано в парке, не дай бог, искра или что…». Ушел домой, а он через мою голову начальнику парка позвонил. В два часа ночи меня будят: пожар в товарном парке, взрыв, погибли люди…