Ящик Пандоры - Марина Юденич Страница 63

— Боже мой, как у вас все красиво! Прямо не квартира, а антикварный магазин!

— Да, благодарю вас, это все наследственное. Наш род очень древний. Но, знаете, говорят, что древние семейства вырождаются. Наверное, это про нас тоже.

— Ну зачем так пессимистично? Давайте познакомимся с вашим сыном. Кстати, он знает о моем визите?

— Разумеется, он знал и был согласен. Я никогда не посмела бы против его воли, но…

— Что-то произошло?

— Мы ждали вас и смотрели в окно. И когда вы появились, я сказала ему, что это вы, а он…

— Что же с ним случилось?

— Он вдруг оттолкнул меня и выскочил из квартиры, как был, без пальто и шапки. Господи, я так волнуюсь… Его что-то гложет последнее время. Вы понимаете меня?

— Стараюсь понять…

Конечно, она должна была вспомнить о нем сразу же! Да что там должна — обязана была! Но сознание, ее собственное сознание, действует точно так же, как сознание всех прочих людей, оно так же не желает хранить в памяти то, что ей вспоминать не хотелось бы, и безжалостно вытесняет оттуда имена и лица людей, отдельные неприятные случаи из жизни и целые неудачные ее этапы.

А уж об этом ей, Ванде, вспоминать почему-то совершенно не хотелось. Но, слава Богу, злополучный ящик любопытной Пандоры оказался путеводной звездой в лабиринтах собственной памяти. Или это бабушка в последний раз, пытаясь искупить свою вину, шлет ей подсказку издалека, из своего странного и непонятного нам мира?

Возможно. Но в конечном итоге это не так уж важно, потому что теперь она точно знает имя, фамилию, домашний адрес ночного убийцы, его привычки, вкусы, увлечения и еще очень многое знает она про него, кроме, пожалуй, ответа на один, самый главный вопрос: где именно теперь он караулит свою очередную жертву?

В этой истории все началось, как ни странно, тоже именно с бабушки. Теперь Ванда помнила это отлично. Был вечер, и она, только что вернувшись после занятий в аспирантуре, пила чай на кухне, когда в коридоре раздалось слабое постукивание тяжелой бабушкиной трости о паркет и через пару секунд торжественная и несколько монументальная фигура бабушки, в старости слегка располневшей и от того еще более значительной в своем спокойном царственном величии, возникла на пороге кухни. Бабушка оглядывала все пространство кухни, частью которого в данный момент была и сама Ванда, взыскательно и по-хозяйски сурово.

— Давно ужинаешь? Что ж не позвала? Я бы помогла тебе накрыть на стол. И сама бы не отказалась от чашки чаю.

— Помогать мне не нужно, бабуля. А чаю я тебе сама налью.

Ванда быстро достала из буфета любимую бабушкину чашку тонкого китайского фарфора, чудом сохранившуюся еще со времен ее, бабушкиной, молодости. Потому каждый раз, когда чашка оказывалась в чьих-то руках, бабушка волновалась настолько сильно, что не могла при всей своей невозмутимости скрыть этого, взгляд ее становился напряженным и буквально пронизывал того, в чьих руках находилась заветная чашка. Ванда, которую с бабушкой связывала совершенно особая, духовная связь, этого момента боялась как огня, потому что волнение бабушки моментально передавалось ей, а взгляд, который вонзала та в трясущиеся руки, мог довершить дело. В один отнюдь не прекрасный момент, в наступление которого Ванда верила свято и боялась пуще судного дня, знаменитая чашка все же выскользнет из ее ослабших рук, и тогда… О том, что последует тогда, лучше было не думать, по крайней мере пока драгоценная чашка все еще находилась в ее руках. Бабушку Ванда обожала, боготворила и во всем старалась ей подражать, но и она вынуждена была согласиться с общепринятым и давно укоренившимся мнением, что профессор Ванда Болеславовна Василевская — самый настоящий, классический даже образец современного деспота. На этот раз, однако, все обошлось счастливым для Ванды образом: чашка благополучно оказалась на столе перед бабушкой, на любимой ее салфетке, и наполнена была крепким ароматным чаем. Теперь Ванда могла позволить себе расслабиться и насладиться вполне неспешной вечерней беседой, что всегда приносило ей массу положительных эмоций вкупе с большим количеством полезной информации и не менее полезных советов.

Однако сегодня бабушка сама, очевидно, нуждалась в помощи или по крайней мере совете Ванды и в свойственной ей манере, без долгих предисловий, сразу перешла к делу.

— Ты практикуешь уже который год? — неожиданно поинтересовалась она.

— Второй, ты же сама рекомендовала мне начать работать сразу после института, параллельно с аспирантурой.

— Да, и совершенно правильно поступила, на мой взгляд. Ведь ты не жалеешь?

— Нисколько.

— Так вот, собственно, спросила я тебя об этом, дабы убедиться еще раз, что с легкой совестью могу рекомендовать людям обращаться к тебе. Два года — это, по моему разумению, уже вполне достаточный срок для профессионального становления, а быть может, и возмужания. Впрочем, не прими это в качестве комплиментов себе.

— Как можно, бабуля!

— И не иронизируй, будь добра, стара я слишком, чтобы выслушивать твои ироничные реплики.

— Прости, бабушка.

— То-то. Так вот. С соседями ты, по теперешнему московскому обыкновению, не знаешься, так, разве что со сверстниками и товарищами по играм. А я, древняя, живу по старинке, потому многих знаю здесь от рождения. Так вот, в одиннадцатом подъезде, это в другом конце двора, живет семья Захарьиных. Впрочем, когда-то жила семья. Теперь уж большинство из них умерло, осталась одна дочь, дама бальзаковского возраста, и сынок ее, поздний ребенок. Ему вроде бы только исполнилось двадцать, студент. Захарьины — семья в России известная, предки вроде даже князьями были, но уж точно, что род дворянский. Однако, знаешь, точно по Чехову, вырождались они как-то незаметно, старики умирали, дети их, пройдя через сталинские лагеря, тоже долго не протянули, словом, осталась в живых одна внучка. Я ее девочкой помню, но теперь уж и она состарилась, однако поздно довольно, лет в тридцать, наверное, все же сходила замуж, да неудачно: быстро расстались, вот только сыночка и народила. Про мужа ее я ничего не ведаю, вроде бы он в каком-то институте что-то там изучает или преподает, но фамилия у него, скажу я тебе, премерзкая — Кузякин. Сучья прямо-таки какая-то фамилия, прости, Господи, мой грешный злой язык! Так вот Лизонька, а нынче Лизавета Андреевна, теперь, стало быть, Кузякина и сынок ее, Юрочка, — тоже. Она историк, служит в каком-то большом архиве, он учится на историческом в университете. Такая вот семья. Живут, как ты понимаешь, скромно, но дружно. На удивление дружно, по нынешним временам. По крайней мере Юрочка этот с Лизой всеми своими проблемами делится, вроде как с сестрой, а может, даже как с приятелем, что уж тем более странно само по себе, без всякой привязки к теперешним нравам молодежи, И последнее время стали откровения эти Лизу все более тревожить и пугать. Ей кажется, и с ее слов я тоже склонна так полагать, что с мальчиком творится нечто странное. Он, судя по материнским рассказам, отменно хорош собой, умен, не замкнут, весел даже: в доме у них постоянно толпятся его сотоварищи, и девицам тоже дорога не заказана — словом, нормальный молодой человек, в меру повеса, в меру школяр. Женским вниманием не обделен: Лиза говорит, девочки на него засматриваются и звонят, а те, которые посмелее, и с ней разговоры заводят ласковые — пытаются мосты навести. Словом, все вроде как складно выходит, жить бы им да радоваться. Однако вот какая незадача. Юрочке этому, как признался он матери, многие девочки нравятся очень и некоторые из них отвечают ему откровенной взаимностью. И вот когда, по вашему нынешнему, гадкому довольно, скажу я тебе, обыкновению, сразу же, при первом знакомстве, без ухаживания и, упаси Боже, сватовства, остаются они наедине, чтобы, так сказать, слиться в экстазе, с мальчиком происходит конфуз. То есть физиологически он совершенно здоров. Лиза настояла, и он к специалисту обращался, да и во время этих злосчастных свиданий он физическое влечение к даме сердца испытывает, но психологически — а это уже по нашей с тобой части — с ним творится нечто странное. Он к этой девице своей не то что приблизиться не может, но, напротив, с трудом подавляет в себе желание немедленно вышвырнуть ее за порог, словно она не любезная его сердцу красотка, а нашкодившая кошка, или уж в крайнем случае сам бежит от нее, как сказал поэт, «быстрее лани, быстрее…» — как гам дальше, не помню… Вот ведь незадача… а всего Лермонтова наизусть знала! Ну да речь не обо мне теперь. Так вот, Лиза сегодня была у меня. Плачет. Просит помощи. Говорит, что не переживет, если с сыном случится какое-нибудь несчастье. Что такое наша официальная психиатрия, она, на беду свою, знает очень хорошо: мать последние годы перед смертью страдала слабоумием. Потому в психдиспансер не пойдет и мальчика не пустит, а случись с ним что, и правда, скажу тебе, не переживет — он у нее единственное родное существо на земле, и любит она его до беспамятства. Так вот, я ничего ей не обещала, сказала, что подумаю и посоветуюсь кос с кем. Но про себя уже решила предложить тебе этим случаем заняться, потому как это, выходит, все же более по твоей части. Ну так как? Возьмешься ли? Только учти, денег с них брать нельзя, грех. Они теперь совсем обеднели, жалованье у Лизы, я думаю, гроши, а у парня — одна стипендия. Она, конечно, ни о чем таком не заикалась, только я ведь вижу: ботиночки латаные-перелатаные, и пальтишко лет десять уж как бессменно трудится. Да и поговаривают во дворе: зачастила Лиза в комиссионку — то картину снесет, то вазочку какую. Словом, денег не бери. Я сама с гобой расплачусь, не бойся, не обижу!