Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез Страница 63

Ибо куртизанкой она и была, до того как приобрела знаменитое заведение «Голубое сердце». Наконец-то я узнал, где оно находится — поскольку именно там умер мой дядя и именно оттуда она позвонила мне, когда это случилось. И именно там я в тот воскресный день собирался наблюдать за работой Бальзамировщика.

— Теперь я снова открою ему глаза. Видите: после смерти они немного ввалились. Поместим сюда… небольшие пластмассовые шарики… в каждый глаз… теперь снова закроем веки. Вот теперь совсем другое дело!

После того как с глазами и зубами все было улажено, он перешел к наиболее сложной задаче: к глубоким шрамам, которые острый край ведерка со льдом оставил на дядином лбу, на крыльях носа и левой скуле. Он вынул из своего металлического чемоданчика небольшую коробочку и сказал:

— Придется использовать воск. Теперь мне понадобится ваша консультация. Вот здесь, над переносицей, у него был гладкий лоб или?..

Я тут же вспомнил о небольших очках дяди Обена, и у меня сжалось сердце.

— Нет, сморщенный. Он часто приподнимал брови, поэтому вот здесь образовалась морщина.

На какое-то время мсье Леонар склонился над дядюшкиным лицом, закрыв его от меня. Он брал из коробочки воск и вбивал его в кожу или наносил на нее легкими движениями указательного пальца, какие делают шпателем, замазывая трещину в стене. Потом он отошел и достал из чемоданчика еще какие-то коробочки. Раны исчезли, или, скорее, вместо них появились более светлые участки.

— Теперь краска.

И легкими движениями принялся наносить грим, смешивая желтовато-коричневый и розовый цвета, чтобы скрыть границы между воском и кожей. Потом настала очередь губ. Первый слой красной краски оказался слишком светлым. Мсье Леонар растушевал ее пальцем, потом, едва касаясь им губ, нанес следующий слой краски — темно-пурпурной, почти лиловой.

Затем он занялся волосами, что потребовало уже большего труда. Здесь от меня снова потребовалась консультация: зачесывал дядя волосы назад или носил на пробор? Пришлось пустить в дело обе руки, потому что серо-седые волосы, на висках становящиеся белыми, сильно свалялись и плохо поддавались расчесыванию.

— Что ж, в конце концов, это была прекрасная смерть, — заметил мсье Леонар.

Я не ответил.

— Свернуть за угол en epectase!

Я не знал этого слова и не совсем понял выражение «свернуть за угол».

— Это профессиональный жаргон.

«Свернуть за угол». Дорогой дядюшка в те редкие дни, когда я сталкивался с ним в Оксерре (или в детстве — в Париже, в те времена, когда родственники уже перестали с ним общаться), постоянно выходил из-за угла. На сей раз роковой угол был на перекрестке Фекодери и Ратушной, самом заурядном на вид: с улицы виднелась лаборатория медицинских анализов, где за стеклянным фасадом постоянно толпились очередные кандидаты в медики, волнуясь и терпеливо ожидая возможности сдать за счет службы социального обеспечения экзамен по маммографии или по анализу мочи, а потом дожидаясь результатов, более или менее удовлетворительных. Но если вы еще раз поворачивали за угол, направо во двор и до конца, и если вы знали код, чтобы открыть дверь С, тогда… О, тогда перед вами оказывалось «Голубое сердце»! Вам достаточно было подняться на четвертый этаж, позвонить в неприметную темно-зеленую дверь напротив лифта, такую же как в обычных буржуазных квартирах, с табличкой «Частный клуб, RV», обитую медными гвоздиками и с медным звонком, и приблизить лицо к глазку, сквозь который смотрела «сестра-привратница» (роль которой часто исполняла сама Аспазия).

Мое лицо, очевидно, вспомнилось ей, когда я назвал свое имя, два дня назад около девяти вечера позвонив в дверь — поскольку она сама меня вызвала.

— С вашим дядей произошло несчастье! — взволнованным голосом сообщила она мне по телефону.

Он уже давно дал ей мой телефон, «на всякий случай», добавила она. (Я сразу же вспомнил о боли в руке, на которую он жаловался во время нашей последней встречи. Несомненно, он подозревал, что что-то не в порядке.)

Любопытно — описывая мне дорогу к заведению, она упомянула, как некогда Бальзамировщик, о статуе Мари Ноэль. Можно было подумать, поэтесса — настоящая святая покровительница нашего города, хотя само заведение со святостью не имело ничего общего.

Прихожая выглядела солидно — широкий диван, обтянутый желтой кожей, ротанговые кресла и репродукции полотен Мондриана. [119]

Остальные помещения — небольшие массажные салоны, большой чайный салон, ярко освещенный, с окнами, выходящими на улицу Бушери, — также казались весьма респектабельными. Но оттуда постоянно доносился шум льющейся воды. А некоторые комнаты в самой глубине квартиры обладали какой-то странной, темной аурой. Отчего-то создавалось впечатление, верное или нет, что они постоянно заняты, причем какими-то существами, которые там только и делают, что отсыпаются. Именно в одной из них дядюшка отдал Богу душу или то, что ему ее заменяло.

— Бедная Соледад перепугалась до полусмерти!

Соледад не была испанкой, несмотря на свое имя, прекрасные черные глаза и густые черные волосы. На самом деле ее звали Марион и она была родом из Санса. Аспазия заверила меня, что мой дядюшка — счастливейший из людей, поскольку умер в объятиях этой двадцатитрехлетней красавицы, в которую был безумно влюблен. Кроме этого, я довольно быстро понял, что между ним и Аспазией также существовала давняя и глубокая связь. По сути, именно ради нее он, решив удалиться от дел, предпочел Оксерр всем прочим городам. Должно быть, в молодости она была очень хороша собой. Она и сейчас оставалась красивой, хотя немного располнела и не слишком обращала внимание на качество косметики. Как, впрочем, и на одежду: брюки, блузка, коралловое ожерелье в несколько рядов — ничего общего с Бюль Ожье [120]в «Салоне красоты „Венера“». Постоянно окруженная облаком дыма — она курила голландские сигариллы — и питавшая пристрастие к крепким напиткам, Аспазия обладала хрипловатым тягучим голосом, который действовал на собеседника успокаивающе, и необыкновенной мягкостью манер, которая странным образом сочеталась с легкой грустью, постоянно присутствовавшей в ней. У нее был запас прочности, свойственный женщинам, которые преодолели в жизни множество испытаний или были сильно любимы (а иногда и то и другое) — спокойное принятие окружающего мироустройства таким, какое оно есть, терпение и снисходительность к маргиналам и отверженным — возможно, даже излишние.

Они любили друг друга, мой дядюшка и Аспазия, и когда она открыла в восьмидесятые годы «Голубое сердце» — нечто среднее между респектабельным чайным и сомнительным массажным салоном, чтобы помочь тем своим коллегам, кто лишился работы или вышел из заключения (впрочем, в большинстве своем те и другие были молоды и красивы), — то это было сделано отчасти и ради него — чтобы удержать его рядом с собой, а также потому, что она искренне им восхищалась. В тот же вечер она показала мне его письма и архитектурные брошюры с дарственными надписями и даже рукописные листки неизданных статей.