Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон Страница 63

— Я не сумасшедшая, — сказала Ева в один из первых его визитов, когда он сел на посетительский стул. — Вы должны мне поверить. Я не сумасшедшая.

— Я знаю, — ответил он. — Но у вас хрупкая психика.

Слово ей явно понравилось, оно заставило ее слегка вздохнуть и откинуться на подушку.

— Да. Хрупкая.

— А то, что произошло…

Слезы навернулись ей на глаза, она заморгала, и они вылились и потекли по ее белым щекам. Андерс радостно заметил, что она умеет плакать, не хлюпая носом и не кривя лица, но тут же прогнал эту мысль. Ева прошептала:

— Я не хочу об этом говорить…

Он помолчал, потом осторожно возразил:

— Но вам, наверное, все равно придется. Раньше или позже.

Она коснулась его ладони, но он торопливо сжал кулак, в последней попытке защититься, хотя не смог противиться дрожи, пронзившей все тело. Хочу, думал он, не смея сформулировать то, чего хочет. Секундой позже он снова раскрыл ладонь и сидел, глядя, как в нее легли ее белые пальцы.

— Не теперь, — сказала она тихо. — Потом, попозже. Но не теперь.

И она торопливо схватила его ладонь и тихонько поднесла к своим губам.

А потом это случилось. Поцелуй. Отпуск из больницы в его свободный вечер. Ужин в «Стадс-отеле», в городке за несколько миль от Стокгольма, а потом номер на двоих. Святая святых. А следом то, другое. То, что должно было произойти.

— Сядьте, — спустя два месяца сказал главный врач Сандстрём. Конференция закончилась, но поднявшийся было Андерс отпустил подлокотники кресла и снова опустился на сиденье, и в этот момент его взгляд зацепился за трех ординаторов, направлявшихся к выходу, и не мог отцепиться. Одна из них, женщина лет сорока с лишним, обернулась и украдкой покачала головой. Это было едва уловимое движение, очень тихое и незаметное, но достаточное, чтобы мурашки побежали по спине. Потом он выпрямился и перевел взгляд на главного врача Сандстрёма:

— Да?

Сандстрём помолчал, рассматривал его поверх очков.

— Значит, молодой доктор Янсон видит свое будущее в психиатрии?

Андерс сглотнул:

— Прошу прощения?

Сандстрём наклонился вперед и постучал указательным пальцем по длинному столу.

— Я спрашиваю, видит ли молодой доктор Янсон свое будущее в психиатрии?

Андерс прокашлялся, пытаясь снова обрести свой пропавший голос:

— Ну, да, но у меня ведь еще…

— …не закончена интернатура. Да. Мне это известно. И это, пожалуй, большая удача.

— Простите?

— Прошу прощения, доктор Янсон, видимо, плохо слышит? Я сказал, что это, пожалуй, большая удача.

Андерс набрал воздуха, чтобы ответить, но ответа у него не было. Он сидел молча и старался, чтобы взгляд перестал наконец бегать.

— В терапии — возможно, — сказал Сандстрём. — Или в хирургии. Или вообще в ортопедии. В чем угодно, основанном на элементарных знаниях. На механике. Простой сборке.

Сандстрём поднялся и стал собирать свои бумаги. Андерс сидел, по-прежнему не шевелясь, и смотрел на него.

— Мне известно, что психиатрия не так уж высоко котируется у молодых медиков, — продолжал Сандстрём. — Но я-то знаю, что это специальность, требующая не только механических знаний. Но еще и достаточного интеллекта. Довольно развитого интеллекта.

Андерс что-то промычал, но Сандстрём поднял руку, останавливая его.

— Я уверен, что молодой доктор сможет найти себе другую специальность. А фрёкен Саломонсон теперь, начиная с сегодняшнего дня, моя пациентка. Сам я полагаю, что доктор Янсон мог бы снова достать учебники и особенно внимательно перечитать главу о гистрионном типе личности.

Он стремительно пересек комнату и положил ладонь на ручку двери.

— Или даже главы о нестабильных типах личности. Удачного дня.

Он открыл дверь и удалился.

Андерс открывает глаза и вздрагивает, бросает последний взгляд на черный кильватерный след и лед, затем отворачивается и направляется на переднюю палубу. Он должен ходить. Он никогда не мог стоять на месте, когда вспоминал эту сцену. И вообще ни разу не позволил себе как следует обдумать ее, хотя она до сих пор стоит перед глазами и он по-прежнему помнит ее в малейших подробностях.

Безобразный галстук Сандстрёма под белым халатом, серый галстук пятидесятых в вишневую полоску, узел вывязан криво, прядь зачесанных назад волос то и дело падала на лоб, хотя он каждый раз отводил ее правой рукой и убирал назад. Сам Андерс держал в правой руке перьевую ручку с черепаховым корпусом, прекрасную паркеровскую ручку, которую ему подарили в честь поступления в университет и которая неким таинственным образом пропала именно в тот день, и он так и не нашел ее, хотя возвращался в конференц-зал несколько раз и искал. Андерс больше не обращался к учебникам по психиатрии. Наоборот, он научился, не демонстрируя презрительной усмешки, дать знать о ней одними глазами, когда речь заходила о психиатрии. Он стал врачом не для того, чтобы возиться с чокнутыми. Он стал врачом, потому что хочет лечить больных людей. А для этого, сказал он себе в какой-то момент, он выбрал терапию. Ему это нравится, говорил он молодым врачам. Быть широким специалистом. И именно сюда, он уверен, следует вкладываться и развивать исследовательские программы, и, пожалуй, надо…

Недоразвитый интеллект!

Слова — как пощечины, они бьют с такой силой, что он поневоле останавливается, переводя дух. Это имел в виду Сандстрём. Что Андерс дурак. Тупица. И хотя Андерс никогда, даже на тысячную долю секунды за все прошедшие с тех пор годы не позволил этой мысли проникнуть в сознание настолько, чтобы она могла нарушить его покой, но все равно он ее принял. В один миг рухнули все прежние представления о себе, Андерс уже не был ни первым учеником в классе, ни одаренным студентом, ни молодым медиком с научными амбициями, он превратился в старательную посредственность, которой удалось получить медицинское образование исключительно ценой прилежания. Вот почему он отбросил все свои амбиции. Вот почему оказался в центральной поликлинике Ландскроны. И потому же там и остался. Навсегда.

Он встает возле трапа, ведущего на бак, и хватается за поручень, хватается так крепко, что белеют костяшки пальцев, и снова делает глубокий вдох. Ева! Хоть что-нибудь в его жизни произошло не по ее вине? Их совместная жизнь проносится перед глазами, он видит, как Ева смеется, как она сидит на кухне за обеденным столом, опустив голову, и плачет. Видит, как Ева в ярости швыряет в него вазой, это тяжелая ваза, доставшаяся ему в наследство от мамы и вообще-то содержащая в себе цветы — десять отцветших тюльпанов, их красные лепестки отваливаются от стеблей и на миллисекунду создают стену между ним и ею, пока он успевает кинуться на пол, спасая и себя, и ее, и видит наконец ее побелевшее лицо и черные глаза, когда она поворачивается к нему и смотрит с презрением. И в тот момент он знал, хоть в этом себе тогда и не признавался, что разделяет ее презрение.