Абраша - Александр Яблонский Страница 63

– Олежа, Олежа, Господи! Помогите!

………………………………………

– Господи! За что? Отпусти меня, отпусти. Отошло…

– Отошло, не двигайся.

– Господи! Всё тело свело, скрючило, отпусти меня!

– Так не держу, не держу, успокойся, отдай ложку-то…

– Испугалась?

– Немного. Ну, ничего, я – сильная.

– Ты – молодец.

– И ты – ничего себе. Не вспоминай больше.

– Рад бы.

– Вспоминай хорошее.

………………………………………

– Вспоминаю. Только хорошее. Маму вспоминаю. Она в корыте белье стирает. Тррык-тррык по стиральной доске и кистью мыльные брызги с лица отирает. Дети за окном кричат. А по радио Бунчиков с Нечаевым поют «Летят перелетные птицы…» Вспоминаю… Хорошее… Зеленую траву. Плац. Воробьи в луже моются. Принимаем присягу. Замполит красивые слова говорит. Потом артисты из Филармонии сцены из «Шторма» Билль-Белоцерковского и «Сильвы» разыгрывали. Надо же фамилия – Билль-Белоцерковский. Запомнилось же! Учебку помню. Там много хороших ребят было. Почти все либо полегли, либо – калеки. И там говорили, говорили, про долг, про Родину, про братские угнетенные народы, про помощь. Потом мы этих говорунов – нахлебников – политруков и ворье тыловое больше ненавидели, чем духов. Нам мозги было уже не засрать, а они тужились, тужились и воровали. В моем возрасте ночью кто о девчонке думал, кто о деньгах мечтал, кто дрочил, кто наливал стакан во сне, а я стрелял во сне, стрелял, стрелял…

– Успокойся, родной мой!

– Стрелял в эти рожи, в сытые рожи, и в детей, которые заточками в спину, и в женщин, которые нас кормили и которых потом камнями забивали, и которые тоже бы в нас стреляли из-за угла, и в этих в Витебске…

– Ну, всё, ну хватит.

– Я так больше не могу жить, не могу всю ночь стрелять и потом воду пить.

– Не можешь, значит, не будешь. Я помогу тебе.

– Помоги.

– Я с тобой, я с тобой, я с тобой…

– Зачем я тебе?

– Как зачем… а дрова наколоть!

– Колоть могу. Еще могу.

– Ну а потом и воду сможешь принести. Это – трудное дело. Вот Алена – она до краев наберет и ни капли не прольет, хоть километр пронесет.

– Алена…

– О ней не думай, у нее – Абраша. Она в него – по уши.

– Я ни о ком не думаю.

– Ты обо мне подумай.

– А в кино завтра можно пойти. На комедию. Я только и могу с тобой по кино ходить.

– Олеж, всё пройдет, я буду с тобой. Ты после войны таким стал, а у меня вообще ничего никогда не было. У тебя, наверное, в учебке девчонки были, в школе, может, в том же Ташкенте – ведь увольнительные давали, на танцы ходил? А у меня – ничего и никогда. Хоть и не такая я уж страшная.

– Не такая.

– Ну вот, ты и заулыбался. Алена, конечно, лучше, но и моложе она.

– Ну и ты не старуха.

– Сороковник навис.

– Это – пустяк. Если бы я мог закрыть глаза и не видеть синие кишки…

* * *

«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь». Сергей спохватился, что смотрит он не на икону, а на фотографию. На фотографии – Саня, Тата и Николенька. Сидят, обнявшись, и улыбаются.

* * *

Христианская традиция уже с III века все издевательства над Ним приписывает иудеям. – Возможно ли это в иудейском мире, не вышедшим еще из эпохи Пророков? – Ой, как сомнительно! Имя Его – Иисус, или Иэсус – в древнегреческом, или у иудеев – Иешуа, что есть сокращенное от Йехошуа – «Господь есть Спасение». Такое имя давалось только достойнейшим в память о Йехошуа бин Нун, или, по канонам русской синодальной Библии, Иисусе Навине – Моисеевом ученике. Но дело даже не в этом.

Иеремия пророчествовал о Мессии – Давидовом потомке: «И настанут дни – сказал Господь – когда взращу Я Давиду праведного потомка, и будет он царствовать, и будет мудр и удачлив, и будет вершить суд и правду на земле. И вот имя его, которым назовут: Господь – Справедливость наша». И соединилось: «Господь – есть Спасение» и «Господь – есть Справедливость». В Справедливости – Спасение. Исайя – самый чтимый пророк и Книга его – лучшее в Библии – предрекал, что грядущий Царь будет носителем Справедливости, и это пророчество стало основой верования. Инкарнация преемника Давида, помазанного Богом, во втором и первом веках до Рождения Христа особенно тесно соприкасалась с идеями Еноха и Даниила, их Книг. Спасение и Справедливость становятся синонимами. Именно на этом этапе Божественного избранника, харизматическую фигуру из рода Давида, неминуемо призванного прийти и спасти, называют «Машиах» – на древнееврейском, или «Мешиха» – на арамейском, или Messias в греческой транскрипции. Греческое слово Сhristos – Мессия, Помазанник – указывает на характер миссии Иешуа – спасти мир и человечество, привнеся в него высшую Справедливость.

ПОСЕМУ: «Царь» не может быть издевкой у благоверного еврея Эпохи Пророков. Иисус есть Мессия. Израиль никогда не допускал шуток по отношению к священнику или царю, тем более Царю и священнику в одном лице – из Давидова рода… даже, если он и лже-Мессия. Римляне же, называя его, – если называя!? – Царем Иудейским , признавая его « помазанным лидером », – помазанным елеем при возведении на престол, – того не подозревая, провозгласили Истину. Царь Иудейский и Царь Мира. Не тот Мессия, который был ожидаем иудейством, но Мессия…

Не могли иудеи, издеваясь, называть Иешуа «Царем», как не могли этого не знать христианские богословы. Знали, но во все времена тиражировали заведомую ложь.

* * *

Утро выдалось светлое и тихое. Алена ушла спозаранку, ей надо было забежать домой, переодеться и успеть к автобусу в 7:50, тогда она приезжала за двадцать минут до первого урока. Абраша повалялся, затем, не торопясь, помылся прямо у колодца – до пояса. Мороза не было, но было сухо и бодряще студено. «Градусов пять тепла», – подумал он. Болей не было уже дней пять, и он был счастлив. Хоть Исаак Давыдович и был знаменитый на всю область врач, но и на старуху бывает проруха. Потом он любил Абрашу, вернее, ценил, как своего коллегу – единственного на всю больницу медбрата, да еще с высшим гуманитарным образованием, – поэтому мог слишком уж перестраховаться, мог дуть на молоко и вообще… Короче, настроение было хорошее.

Абраша сытно позавтракал: сделал себе яичницу из трех яиц с колбасой, затем пару бутербродов с сыром, выпил полную чашку чая с вареньем, которое прислала с Аленой Настя и – устал. Поэтому прилег на полчасика. Сначала решил почитать Эрнеста Ренана, он уже читал не раз эту книгу, сравнивая ее с Фридрихом Штраусом, с Фредериком Фарраром, Франсуа Мориаком (хотя французский он знал похуже немецкого и английского) и с другими авторами. Раньше Ренан был, пожалуй, реальнее и бытово приемлем для Абраши. Однако со временем Ренан стал раздражать своим рационализмом, в прокрустово ложе которого он небесталанно, с литературным изяществом пытался уложить величайшую мировую тайну. Яркие и точные детали, прекрасная эрудиция, знание источников – все эти и другие замечательные достоинства Ренана-романиста в конечном счете сводили образ Иисуса к реально существующей исторической личности, обладавшей мощной личной притягательностью, высочайшей организацией системы этических взглядов, но никак не основателя величайшей религии и уж никак не Сына Божия. Причем этот образ окрашивался в явственные субъективные тона и с возрастом труд Ренана всё больше отдалялся в сознании Абраши от того идеала, с которого когда-то начиналось его – Абрашино бытие в мире Евангелических сюжетов, проблем, исканий… Ни Ренан, ни Штраус, никто другой не мог ответить на вопросы, его волновавшие. Открыл было Ренана на заложенной странице, но потом передумал и вынул из-под подушки «Новый Завет». Все эти Ренаны – ничто по сравнению с прозрачной ключевой водой Евангелия. Особенно любил он синоптические Евангелия – девственно прекрасные, незамутненные поздними наслоениями. Рассказ и размышления Иоанна разительно отличались, дополняли и оттеняли первые Свидетельства, и сравнение между ними всегда доставляло Абраше огромное наслаждение, дарило массу размышлений и открытий. И вопросов, к которым всё возвращался и возвращался.