Мое столетие - Гюнтер Грасс Страница 63

Поэтому я в порядке замены расскажу о себе, верней, о своих трех дочерях и о себе, их отце с вполне доказуемым отцовством, расскажу о том, как мы незадолго перед Пасхой предприняли совместное путешествие, чреватое всяческими неожиданностями и однако же протекавшее в полном соответствии с нашими пожеланиями. Лауру, Елену и Неле мне подарили три разных матери, которые и внутренне и — если глядеть любящим взглядом — также и внешне просто не могли быть различнее и, вздумай они когда-нибудь завести совместную беседу, противоречивее; зато дочери быстро пришли к согласию насчет цели поездки с их отцом: едем в Италию! Я смог избрать Умбрию и Флоренцию, что, уж признаюсь честно, сделал из сентиментальных соображений, ибо именно туда летом пятьдесят первого года я добирался автостопом. Тогда и рюкзак мой со спальным мешком и сменной сорочкой и тетрадью для эскизов и ящиком акварельных красок не казался мне тяжелым, а каждая оливковая роща, каждый зреющий на дереве лимон вызывали у меня восторг. Теперь же я путешествовал со своими дочерьми, а они путешествовали без матерей, со мной. (Уте, рожавшая только сыновей и не произведшая на свет ни одной дочери, со скептическим выражением лица предоставила мне временный отпуск.) Лаура, которая, уж если воспринимать ее в этом качестве, изображала улыбающуюся мать трех детей, загодя похлопотала за всех нас насчет резервирования номеров в отелях, а во Флоренции арендовала машину. Елена, еще нетерпеливо одолевавшая свое театральное училище, уже выучилась, однако, принимать на фоне колодца, на мраморных лестницах или прислонясь к античной колонне вполне отработанные, по большей части забавные позы. Неле, вероятно, догадывалась, что эта поездка была последней возможностью по-детски подержаться за руку отца. Вот почему она могла легко воспринимать предстоящую путаницу, предоставив Лауре на правах сестры переупрямить ее и — пусть даже назло этой дурацкой школе — получить аттестат зрелости. Все три, будь то на крутых лестницах Перуджии, будь то при подъеме на гору в Ассизи и Орвието заботились о своем отце, чьи ноги, как ноги курильщика, с каждым шагом напоминали о десятилетиями вдыхаемом дыме. Мне приходилось время от времени делать перерыв и при этом стараться, чтобы в поле нашего зрения оказалась какая-нибудь достопримечательность: здесь портал, там особенно яркий, осыпающийся фасад, а порой всего лишь витрина, набитая обувью.

Еще более скупо, чем к табаку, я прибегал к наставлениям при виде столь многочисленных произведений искусства, которые повсюду, все равно, поначалу ли в Уффиции, позднее ли в Орвиетто, перед фасадом собора или в Ассизи перед еще сохранившейся к девяносто шестому году Верхней и Нижней церковью, просто требовали комментариев; более того, сами мои дочери были для меня живым уроком, ибо едва я видел их перед каким-нибудь Боттичелли, Фра Анжелико, перед-фресками и картинами, на которых итальянские мастера с приятностью изображали женщин, иногда сразу трех, группками, в ряд, на переднем и заднем плане, вид спереди и вид сзади, и в профиль, я тотчас мог наблюдать, что Лаура, Елена, Неле начинают вести себя как зеркальное отражение этих нарисованных барышень, ангелов, по-весеннему аллегорических девушек, порой как грации, порой — в безмолвном преклонении, потом снова с красноречивой жестикуляцией стоя перед картинами, торжественно приплясывая слева направо или справа налево, или приближаясь друг к другу мелкими шажками, словно и сами они принадлежали кисти Боттичелли, Фра Анжелико, Гирландайоса или (в Ассизи) Джотто. Словом, всюду, отвлекаясь от мелких исключений, мне демонстрировали балет.

Так отстраненный созерцатель был коронован как отец. Но едва вернувшись в Перуджу, где мы остановились, у меня, покуда мы с дочерьми шли то вверх, то вниз вдоль этрусской городской стены, возникло такое чувство, словно за мной, еще немного ранее самовластным отцом, кто-то следит сквозь щели каменной кладки, словно кто-то устремляет на меня концентрированный взгляд, словно три столь различных матери зорко бдят, явно сомневаясь, что я все делаю, как надо, что я не отдаю слишком явного предпочтения одной из дочерей, что я пекусь должным образом о том, чтобы исправить прежние упущения, что я вообще сознаю свои отцовские обязанности. В последующие дни я избегал оказываться на фоне сквозной стены этрусского образца. Потом пришла Пасха с ее колокольным звоном. Словно отстояв богослужение, мы бегали взад и вперед по Корсо: Лаура — взяв меня под руку, Неле я сам держал за руку, а перед нами выступала Елена. Потом мы поехали за город, а я как отец заранее позаботился и спрятал в образующих пещеры и гнезда корнях оливковой рощи, которая гостеприимно пригласила нас на пикник, пусть даже не пасхальные яйца, но все-таки сюрпризы вроде миндального печенья, фунтиков с сушеными белыми грибами, пасту из базилика, стаканчики с маслинами, каперсы, сардельки и еще много чего, чем услаждает наш вкус Италия. Покуда я торопливо двигался между деревьями, дочерям было велено не поднимать глаз.

После чего все по-прежнему выглядело очень по-детски или вернулось к временам детства. Все три разыскивали отцовские тайники и при этом явно чувствовали себя вполне счастливыми, хотя Елена и утверждала, будто между древесными корнями, как раз там, где она обнаружила мешочек с лавандой, прятались в гнезде змеи, наверняка ядовитые, но они, к счастью, скользнули прочь.

Мне тотчас припомнились прятавшиеся в Этрурии матери как концетрация матриархата. Потом, однако, уже на обратном пути мимо избирательных плакатов, которые под знаком оливы агитировали за некую акулу медиабизнеса и за его фашистских союзников, но так же и за Союз левого центра, мы издали, а потом и вблизи увидели овечью отару, где за бараном-вожаком следовали овцы-матери со своими пасхальными агнцами, причем вид у них был настолько по-овечьему беззаботный, будто на свете никогда не будет клонированных овец по имени Меган и Мораг, будто ожидать появления клонированной безотцовщины по имени Долли в ближайшее время не приходится, будто отцы и в будущем на что-нибудь да сгодятся…