В обличье вепря - Лоуренс Норфолк Страница 63

— Чем они лучше животных? — опять взорвалась мама.

Ее темно-синяя юбка была сплошь усыпана крапинками пудры, которую она через каждые несколько минут мелкими точечными движениями принималась наносить на лицо. Толку от этого все равно не было никакого: тусклый предутренний свет сообщил их лицам свою собственную рыхловатую бледность. Прошлым вечером она предприняла слабую попытку убраться в квартире. Никто из них уже три дня не выходил из дома. Вроде бы на Рингплатц и вдоль всей Зибенбюргерштрассе вывесили листовки с постановлениями новых властей.

— Может, попросим Банулеску, пусть сходят поглядят? Ведь недалеко же, — предложила мама, — Всего-то до угла дойти.

— В следующий раз, как их увижу, обязательно попрошу, — пообещал отец, — А может, проще мне самому сходить? Хоть воздуху свежего глотну.

— Нет!..

— Фрицци, ради всего святого, успокойся. Сол, сходи наверх и поговори с Банулеску.

Сол открыл было рот, чтобы возразить. Но отец едва заметно покачал головой, и он осекся. Он встал и принялся отодвигать засовы и снимать цепочки, которые отец навесил на дверь сразу после того, как по дальнему концу улицы прошла первая толпа. Они пели патриотические песни, отбивая ритм на сковородках и крышках от мусорных баков: этакий безрадостный карнавал. Крики и звук разбитых стекол пришли позже.

Выйдя на лестницу, Сол постоял несколько секунд, на случай, если матери взбредет в голову подглядывать в щель для писем. Вести она себя стала гораздо тише, чем позапрошлой ночью. А вчера весь день и всю ночь напролет просидела без движения — и без сна. Вот она уже и начала забывать, кто ее соседи: потому что позапрошлой ночью она сама ходила и стучалась в дверь к Банулеску. Они слышали шаги верхних соседей по квартире у себя над головой, но к двери так никто и не подошел.

Позже, той же ночью, отец заколотил щель для писем — после того, как ушел Петре Вальтер. Обычный отцов собутыльник тихо постучался к ним в дверь уже под утро и, не дождавшись ответа, начал настойчивым шепотом из раза в раз повторять через щель свое имя, пока ему не открыли. Лицо у Петре было все в синяках. Первым делом он сказал, что убили рабби Розенфельда; после чего отец увел его в дальнюю часть коридора, и они принялись говорить между собой шепотом. Та ночь была самой скверной.

Но их квартиру, видимо, так и не пометили. Никто не швырял им камней в окна; никто не выволакивал их из дому и не избивал посреди улицы. Их не потревожили ни разу. Они только слушали. И слышали.

— Это «Железная гвардия» и пьяная солдатня, — сказал отец, когда ушел Петре Вальтер, — А полиция просто стоит, смотрит и не вмешивается.

Мать тихо заплакала, и отец обнял ее за плечи. А потом достал молоток и заколотил щель для писем.

Масарикгассе была пуста. Солнце еще не встало. Пустынными переулками Сол вышел на главную улицу. Примерно в километре к югу поперек проспекта стояли два военных грузовика. Перед ними — крохотные фигурки с винтовками. Не увидеть листовок было невозможно. По всему проспекту, в оба конца, на каждом перекрестке к фонарным столбам были проволокой привернуты большие доски с объявлениями. Взгляд Сола принялся скакать по строчкам, убористо напечатанным готическим шрифтом: «…все проживающие в городе евреи в возрасте свыше пяти лет от роду… состоящий из шестиконечной звезды десяти сантиметров в диаметре… на принадлежащих евреям магазинах и конторах должны быть вывешены ясно различимые опознавательные знаки… обращаться с просьбой об исключении из правил нет никакой необходимости… находиться на улицах, площадях или в других публичных местах после шести часов вечера, а также появляться на общественных рынках ранее полудня… пользоваться системой трамвайного сообщения, а также другими транспортными средствами… общественными либо частными телефонами…»

По мере того как смысл этих слов становился понятен, им овладевало странное чувство спокойствия. Прохладный утренний воздух пах пылью. В городе был тихо. Он развернулся и медленно пошел обратно. На той улице, где стоял их дом, вообще не было никаких признаков того, что в городе произошли какие-то перемены.

— Она была права, — сказал отец и посмотрел в сторону дальней спальни, в которую, судя по всему, удалилась мать.

Не в силах сдержать той бурной волны облегчения, которая сама собой поднялась в нем, Сол наскоро перечислил все те чисто бытовые ограничения, при помощи которых новая администрация пыталась восстановить в городе порядок. Лицо отца на секунду прояснилось, а потом снова сложилось в обычную подозрительную мину.

— Зачем им понадобились наши телефоны? — проворчал он. — У кого вообще в этом городе есть домашний телефон?

На кого вообще возлагать вину за то, что их обманули, думал много позже Сол. Ибо в последовавшие засим недели и месяцы, насколько он мог вспомнить, власти ничуть не скрывали своих намерений, а их требования и ограничения, ими налагаемые, становились все более и более показательными: «Все проживающие в городе евреи должны немедленно переехать в специально выделенный для них район», при том что «все расходы, воспоследовавшие в результате вышеозначенных мер, возлагаются на каждого конкретного еврея». Даже акции, которые начались в августе и проводились, понятное дело, исключительно в субботу и по ночам, шли при ярком белом свете прожекторов. Так что обманщиками были никоим образом не одетые в черные мундиры офицеры коменданта Олендорфа, которые разъезжали по городу на своих маленьких броневичках, и даже не навербованные из румын и украинцев батальоны полицаев. И уж конечно, не тот улыбчивый офицер, который, когда они все втроем спускались по лестнице с разрешенными — по одному на человека — чемоданами в руках, просто протянул руку за ключами от их квартиры. Сол пошел вперед и притворился, что не заметил, как его отец подчинился по первому же требованию. В офицере он узнал одного из бывших коллег отца по торговле пиломатериалами.

Улицы были буквально запружены людьми, и это сбивало с толку. Сола пошатывало под тяжестью чемодана. Он вспомнил торопливое прощание с друзьями, пять недель тому назад, в тот день, когда в город вошли их нынешние мучители. С самого начала оккупации он с ними ни разу не виделся: комендантский час. Он понятия не имел, как они сейчас живут, о чем думают. Они просто исчезли. Все эти новые истины легче было усваивать в одиночку.

Гетто организовали в сентябре. Им выделили одну-единственную крохотную комнатушку в одном из переулков по ту сторону от Юденгассе. Сол оставил отца и мать сидеть на чемоданах, распаковывать которые, судя по всему, у них не было ни желания, ни сил, и вышел на улицу. Сперва он отправился к госпиталю, где теперь обосновался Еврейский совет [203]. У главного входа уже собралась целая толпа. Внутри, на козлах, были разложены бесконечные списки фамилий — и работ, регламентированных новыми декретами о трудовой повинности. Сол толкался и протискивался мимо столов вместе со всеми прочими, пока не отыскал собственное имя, а потом еще долго толкался и протискивался, чтобы выбраться наружу. Оказавшись на улице, он услышал сквозь людской гомон звуки ударов молотками по гвоздям. Он стал пробираться сквозь толпу, которая валом валила с холма, в противоположном направлении. В конце Юденгассе солдаты сооружали высокое деревянное ограждение. Старик, намертво вцепившийся в сундук, который весил, должно быть, больше, чем он сам, столкнулся с Солом, и тог едва удержался на ногах. Кто-то толкнул его сзади в спину, а потом ухватил за пиджак. Не оглядываясь, он стряхнул с себя чужую руку и пошел вперед. Народу на улице становилось все больше. Двое маленьких детей шли в сопровождении девушки, слишком молодой для того, чтобы можно было принять ее за их мать. Все трое плакали. Идущие мимо старательно не обращали на них внимания. Сол сделал шаг в сторону и совсем уже было собрался пройти мимо, как все. Но тут на плечо ему снова легла рука, причем весьма решительно. Он обернулся, чтобы встретить нахала лицом к лицу, подняв собственную руку, чтобы высвободить плечо. И — моментальное чувство смятения, потом неверия собственным глазам. Это был Якоб.