Бред какой-то! - Шурд Кёйпер Страница 63

– Вы, – сказала я. – Трусливый конец истории люди для себя не придумывают. А вот отважный рыцарь – о таком девушка, может, будет мечтать. А если делать это достаточно долго, мечта в ее голове превратится в правду. Она вас любила.

– Спасибо, – сказал доктор Блум. – У правды ограниченный срок годности, на нее нужно ставить штамп «употребить до».

И тогда я сказала, что правду можно найти только в книгах, потому что в книгах всегда сообщается, честно говорит герой или врет.

– Но ты забываешь одну важную вещь, Салли Мо: писатель может все наврать.

– Вы пытаетесь внушить мне ненависть к чтению.

– Нет, я хочу, чтобы ты поняла: разница между книгой и реальным миром не такая большая, как ты думаешь. Хочу облегчить тебе переход.

– Из одной лжи в другую.

– Совершенно верно.

– Почему же тогда про этот мир говорят, что он «реальный»?

– Так мы договорились, чтобы не сойти с ума.

– Но ведь это тоже вранье. То, как Луиза запомнила вашу встречу, – неправда.

– Важность правды сильно преувеличивают, – сказал доктор Блум.

– Почему же мы учим детей, что врать нехорошо?

– Потому что не хотим, чтобы они врали нам. Но при этом с самого начала только и делаем, что сами им врем. В первые годы жизни они одно только вранье и слышат. Что самое первое, что говорят ребенку? «Ты самый чудесный и красивый малыш на свете!» Ты младенцев видала, Салли Мо?

– Чудовища! – отозвалась я.

– Уроды! – кивнул доктор Блум. – А потом они начинают чиркать на бумаге. «Какой красивый рисунок!» Ты детские рисунки видала?

Я кивнула.

– «Малыш, да ты новый Рембрандт! Нет, конечно, вовсе ты не толстушка! Наоборот, такой вес сейчас в моде, толщина – новая худоба. А как ты здорово играешь в футбол! Когда вырастешь, ты можешь стать кем угодно, главное – старание. Мама и папа никогда не разойдутся». И ты, Салли Мо, говоришь мне, что врать нельзя? Нет на свете правды, Салли Мо, и даже это – ложь.

Вот он опять!

– Хочу домой, – сказала я.

– По-моему, ты врешь.

Я кивнула и осталась.

– Если разница между книгами и так называемой реальной жизнью так мала, – сказала я, – почему мне тогда нельзя читать?

– Шопенгауэр говорил: «Читать – значит думать чужой головой», – ответил доктор Блум. – Мы хотим, чтобы ты начала думать своей.

– Я только этим и занимаюсь, – возразила я.

– Это сейчас. Потому что не читаешь, а беседуешь с живым человеком. Я должен тебя научить беседовать и с другими людьми.

– Врать им.

– Я считаю… как бы получше выразиться… Я считаю, что ложь, красивая ложь, чуткая ложь, ложь, которая бережет чувства другого человека, – хороший способ общения.

– Ну а я так не считаю, – буркнула я в ответ.

– Знаешь, Салли Мо, – сказал доктор Блум, – от правды бывает так больно. Сколько нам дано времени на земле? И на что мы хотим его потратить? Мы хотим быть счастливы. Прошу тебя, пусть твои слова будут делать людей чуточку счастливее. Говори им, что у них волосы хорошо лежат. Может, правда и существует – в сундуке на дне океана или на Луне, но в вечности мы – мушки-однодневки и за один день должны успеть родиться, вырасти, если повезет – завести друзей, произвести на свет потомство, побыть хоть чуть-чуть счастливыми и закрыть глаза. На поиски правды у нас нет времени. Мне шестьдесят пять, я выхожу на пенсию, и если ты сейчас сделаешь мне одолжение и соврешь, что готова хоть немного научиться врать, я буду считать, что выполнил свою задачу.

– И выпустил в реальный мир плохого человека.

– Салли Мо, ты неисправима. Ты вегетарианка?

– А это тут при чем?

– Ни при чем, прости.

– Я ненавижу животных, за исключением тех, которые умеют говорить и никогда не врут. Остальных можно побросать в мясорубку.

– Ты серьезно?

– Это правда и ничего, кроме правды, и да поможет мне Бог.

– Салли Мо, – сказал доктор Блум, – ты просто сногсшибательная.

Это была наша последняя встреча. Мы встали, пожали друг другу руки, но в коридоре опять поссорились из-за правды. Я шла вниз по лестнице, громко топая от злости. Как можно внушать тринадцатилетнему ребенку такое: что все и всегда врут? Даже вместе выйдя на улицу, мы продолжали ругаться. Точнее, я. Я ругалась. Доктор Блум смотрел на меня с совершенно неуместной улыбкой, которую натянул на лицо, как балаклаву. Когда я наругалась вдоволь, он поставил мне то самое условие:

– Ты можешь вернуться к чтению, если тебе удастся целый день говорить только правду. А это тебе не удастся, никогда и ни при каких обстоятельствах. Знаешь что? Можешь соврать дважды. Третий раз – и конец игре. По рукам?

– По рукам.

Я была уверена, что у меня получится.

В автобусе по дороге домой я жутко скучала по дедушке Давиду. Наверное, потому, что надолго рассталась с доктором Блумом. Наша ссора на самом деле была разговором по душам. Я представила себе дедушку Давида, тогда, в автобусе, и сейчас вижу его опять. Здесь, в……………., тьфу ты, в палатке, ясно как днем: он сидит в своем кресле у низкого столика. В этом кресле он продавил такую яму, что я думала, когда-нибудь он просто в ней исчезнет и его не надо будет хоронить. Останется только положить на яму камень с его именем, и пусть на этот камень сядет кто-нибудь другой. Я, например.

Деревянный пол под его ногами протерся – еще одна яма. А другая образовалась на столе, в том месте, где он раскладывал свой пасьянс. Старики везде оставляют за собой ямы. Я вижу, как дедушка Давид сидит в своем кресле, в руке – колода карт, на столике – бутылка йеневера. Карты за пятьдесят-шестьдесят лет так истончились, что дамы и валеты просвечивали с обратной стороны. Это было вскоре после того, как он расстался с той дамочкой из Схевенингена. Господи, как же я этому обрадовалась! Я видела ее всего однажды, но возненавидела незамедлительно. Да и наблюдать за тем, как дедушка Давид прикидывался молодым, было мучительно. И как он таскался по улицам и по всем паркам с этими дурацкими палками, как жук со спичками. Может быть, когда тебе восемьдесят восемь, влюбляться уже поздно.

Неужели дедушка Давид чувствовал к ней то же самое, что я чувствую к Дилану, Бейтел – ко мне, Дилан – к Джеки, а моя мама (пока еще) – к Брандану? Он написал ее портрет. Дедушка Давид. Той тетки из Схевенингена. И портрет кота. Дедушка Давид был отличным художником, вот только продавать свои работы не умел. Может, ему тоже стоило малевать всякую дрянь: Микки Мауса с палками для ходьбы в виде двух пиписек. Дедушка был знаком со многими известными писателями, но я с ними ни разу не встречалась, знаю их только по траурным открыткам на подоконнике. Дедушка уселся в кресло и принялся ждать смерти. Как раз для этого и придумали пасьянс. Но дедушка долго не заболевал. Три лета подряд он предрекал: «Это лето – мое последнее». И каждый раз встречал зиму. Пока вдруг не оказалось, что рак уже изгрыз его изнутри.