Отец и мать - Александр Донских Страница 62

Поскандалив, но всё же сговорившись с бригадиром Кудашкиной, которой неумолимо нужен план и ещё раз план по надоям, мать откликнулась на письмо Екатерины – через неделю-другую приехала. Она рада два-три отгульных, заработанных в тяжких трудах денька погостить у старшей дочери в уюте её славного домика над Иркутом, «раздохнуться от проклятущих коров и горластой бригадирихи».

Екатерина любуется матерью: подвижная, загорелая, пытливая, проветренная «самыми свежими на земле», «нашими», «снежно-пахучими» ангарскими ветрами. В первые минуты встречи обнималось родное с родным, притискиваясь друг к дружке.

– Мама, какая ты у нас молоденькая и красавица!

– Прямо-таки уж! – отмахивается мать, чуточку пунцовея. – Язык-то у тебя, подлизы, без костей.

Но чуть погодя примечает Екатерина – морщинок, мелких-мелких, перепутанных, после последней встречи тенётами ещё больше легло на лицо и шею матери, тусклоты в глазах нагустилось. Сухонькая, низкорослая породой, теперь Любовь Фёдоровна стала заметнее подсгибаться, приседать коленями к земле, как старушка, хотя летами была совсем ещё не очень чтобы. Понятно и грустно старшей дочери: на ферме ежесуточная, без каких-либо выходных-проходных работа среди коров и навоза, и работу эту только что каторжной не назовёшь.

– Потаскай-ка полные вёдра и бидоны с молоком, помеси-ка, поотскребай-ка «лепёхи» в стойлах, поволочи-ка бадью с варевом, а мужиков-то вокруг – раз-два да обчёлся! – случалось, прорывались жалобы у сдержанной, немногословной Любови Фёдоровны.

Да и личная жизнь, понимает чуткая Екатерина, никудышная у матери, неприютная. После гибели на фронте супруга, «благоверного Николаши моего», она долго ни с кем не могла и, наверное, не стремилась сойтись, свить гнездо новой семьи, потому и подбавлялось тусклоты, чахла душой ещё не старая женщина, не вздрагивали искорки в её глазах, казалось, плотно присыпанные пеплом.

Но в прошлом году к ней посватался вдовый конюх Иван Овчинников, и они стали жить одним домом. Екатерина понимала: обоих кинуло друг к другу уже застарелое их одиночество, беспросветная тоска.

Однако новое замужество не осчастливило Любовь Фёдоровну, не разметало пепел: сначала, вроде как стесняясь, тайком попивал Иван, а потом – разохотился. Напившись – злобствовал, даже с кулаками кидался. И раньше Любовь Фёдоровна примечала за ним тягу к горячительному, да надеялась, и о том Екатерине не раз, как заклинание, говорила, что вытянет мужика, отвадит. Потому, мол, и попивает, что одинокий да заброшенный, а семьёй заживём – некогда будет баловаться.

– Кому, как не нам, бабам, спасать мужиков? – печально посмеивалась порой она.

Но, как говорится, человек предполагает.

– Иван – шибко горестный мужик, – спустя какие-то месяцы, однажды сказала о нём Любовь Фёдоровна старшей дочери.

– К чёрту бы он мне нужен был! Да, знаешь, доча, уж больно жалко мне стало его, когда приковылял он ко мне свататься, – призналась она. – Но теперича уж и не знаю, вытяну ли. С Николаем-то, царствие ему небесное, жили, как пели. А с Иваном этим – хрип один сатанелый рвёт глотку. И куда не глянь – всюду по деревням мужик моего поколения таковским стал: сломанный, тяжёлый сердцем. Надорвала человека война и всякие неустройства. Может, вам, молодёжи, выдастся век светлее и полегче. Как-никак, а коммунизм с высоких трибун обещают. А мы с Иваном уж как-нибудь доскрипим.

Рассказывала Екатерине: ещё до войны с родичами рубил Иван дом. Насыревшее в дождь бревно выскользуло из рук мужиков и сорвалось с верхотуры – жену Лизавету с малолетним сыном Петрушей на руках насмерть зашибло. Иван после похорон топился – люди вызволили из Ангары. На фронте ему нещадно посекло осколками рёбра, и он навсегда остался, как говаривала Переяславка, «выломанным»: с покривлённой спиной, с просевшей грудью, да руки, чуть разволнуется, начинало «корёжить трясучкой».

Но и после войны лихо не отцепилось от мужика. Единственная дочь, Луша, счастливо вышла замуж за правобережного парня из Згодья. Там и свадьбу сыграли, а к утру хмельным широким поезжаньем на двух лодках надумалось нагрянуть в Переяславку: чтобы «на уши её поднять», чтобы «растолкать засоню», чтобы «выпила деревня за молодых». Отплыли, гармонист растянул меха, зыкнули разнобойным хором песню, да набитая людьми лодка опасно качнулась и скренилась, – визг, толкотня; однако кое-кто исхитрялся самогонки подплеснуть в кружки, лез с бутылью через спины. Чтобы выровнять судёнышко – не сговариваясь, но в безрассудном пьяном усердии скопом налегли на другой бок. Бортом зачерпнуло, а уже – на самом стрежене, на воронках с брёвнами-топляками и корягами. До обоих берегов – далеко, очень далеко. Народ посыпало в воду. Лодка днищем – кверху, прихлопнула головы. Со второй – спасать, а пьяный, известно, – смельчак и удалец. Один нырнул – и нет его. Второй нырнул – и он сгинул; то ли в корягах запутались, то ли – о топляк буйной головушкой.

И невеста, и жених и ещё семеро гостей навек породнились тогда с Ангарой. Неделю, другую вылавливали их, вызволяя из смертного пира.

Переяславка хмуро посудачила:

– Хотели широко, а получилось глубоко. Эх, бедовый мы народ!

Поник и согнулся с той поры Иван Овчинников, видимо, полагая, что не по Сеньке кафтан счастливой жизни. Затаился в себе, потихоньку пристрастился к зелёному змию. Но не стар ещё был мужик, какие-то силы время от времени топорщились в нём. Да и внешне держался он прилично. В конюховке колхозной вместе с Ильёй Ивановичем Ветровым управлял с разумностью, лошадей его, говорили переяславцы, – «хоть в кавалерию сдавай». Понимал: надо выкарабкиваться. Да в одиночку, с печалью доходило до него, не по силам уже, как не тужься.

С давней поры присматривался к Любови Фёдоровне Пасковой – хозяйственная, степенная, опрятная женщина. Заговоришь с ней – приветно отвечает, хотя в глазах – тоскучий бурьян, порождённый и взлелеянный, понятно, многолетней одинокой жизнью.

Посватался.

Любовь Фёдоровна сказала ему со сватами: