Отель "Гонолулу" - Пол Теру Страница 62

— Я не знал, что вы тоже здесь, — сказал мне Леон Эдель. «Тоже» было любезностью с его стороны: это словечко показывало, что я что-то значу в его глазах. Я тут же сообщил, что числюсь управляющим в здешнем отеле. Леон проявил достаточно такта, не требуя дальнейших пояснений, зато поинтересовался, над какой книгой я работаю, но я только улыбнулся в ответ. Всякий писатель понимает, когда другой отказывается говорить о том, как он пишет, а уж тем более о том, что ему не пишется.

— Я подумываю о книге с названием «Кем я был», — пробормотал я.

— О да, о да!

Он пригласил меня на ланч («ланчеон») в каноэ-клуб, и таким образом наше знакомство осталось в тайне от служащих моего отеля. Им достаточно было бы услышать, как он именует эту трапезу «ланчеоном», чтобы недоуменно и насмешливо закатить глаза.

— Назовем это временным перерывом в работе.

Такая откровенность казалась нам совершенно естественной, ведь мы тайно отъединились от всех — сидели у моря и ели салат, запивая его маленькими глотками ледяного чая. Леону исполнилось восемьдесят семь — столько лет было бы моему отцу, будь он еще жив. Не много оставалось на свете людей, годившихся мне в отцы. И доброта Леона, и сам его возраст, и мудрость трогали мое сердце. Сидеть с ним рядом, вспоминая нашу чудную древнюю планету, было наслаждением.

— Ваша жена очень красива, — перебил себя на полуслове Леон.

— Да, настоящая кокосовая принцесса. Может, чуточку провинциальна…

— Это гениальная провинциальность. Она — сама жизнь! — подхватил Леон. — Она — воплощение этого яркого щедрого мира приманок и наград.

После этого мы заговорили о Гавайях, вовсе не сменив тему, поскольку Гавайи были столь же прекрасны, здравы и простодушны, как и моя Милочка. Покоясь в объятиях этих островов, забываешь о том, чего тебе недостает.

— Где-то Джеймс говорит о пустоте, устланной «бархатным воздухом».

— Был ли он знаком с тропиками?

— Флорида, — кратко ответил Леон. Он поднял палец, предваряя цитату: — Джеймс говорил, что можно жить идейной жизнью во Флориде, «если вас устраивает, что ваша идея сводится к грейпфрутам и апельсинам». — Он сделал паузу, давая мне возможность оценить эту фразу. В хрустальной вазе передо мной красовались только что поименованные им фрукты. — Он побывал и в Сан-Диего, на Коронадо-Бич. Вот откуда «томный шепот Тихого океана»

— А здесь бы ему понравилось?

— Нам же нравится, — ответил Леон с уверенностью, каждым своим словом подтверждая: да, несомненно, Генри Джеймс полюбил бы Гавайи точно так же, как мы любим эти острова.

— Он обедал бы вне дома чаще, чем мы.

— Каждый вечер, скорее всего. Он бы заглянул тут в каждый уголок, нащупал пульс этого города, познакомился бы с людьми, которых мы знать не знаем: с Дорис Дюк, с представителями местной королевской династии, как Стивенсон, который пил шампанское с королем Калакауа. Джеймс бы тут огляделся, притерся к людям, завел нужные связи — и ненужные тоже.

Леон, точно заклинатель, приглашал в наш союз еще одного обитателя старого мира, и Генри Джеймс поспешал к нам в расписной гавайской рубахе. Я напряженно слушал, примеряя каждое слово к себе, к своей жизни на Гавайях. Генри Джеймс с пухлыми, загорелыми щеками, его дородная, как у Джонсона ^[40], фигура облачена в местный наряд, торчат из шорт короткие бледные ноги, нависает круглое брюхо, трудятся на ходу большие ягодицы, руки неустанно взмахивают, сопровождая жестами запыхавшуюся, заикающуюся речь. Неподражаемо его описание Вайкики, где есть и толпы туристов, и ярчайшие облака, и следующий за ним по пятам свесивший язык пес Тоска.

Вернувшись в отель «Гонолулу», я застал Кеолу на ступеньках парадного входа. Он колол большую глыбу голубоватого льда.

— Не лучше ли делать это на кухне? — посоветовал я ему.

— Там лживые бабы с яйцами тухлый треп про меня.

— Так займись этим позже.

— Позже я идти подстригать газон.

При следующей встрече с Леоном я спросил:

— Что бы Генри Джеймс написал о местных жителях?

— О, внимательно бы всматривался в них, ведь он всегда наблюдателен. Кого-нибудь он бы описал как «грубый и примитивный тип», он бы почувствовал их «крепкий запах, густой, отталкивающий…».

Да, это описание подходило к большинству моих служащих. И вот, как ни странно, я начал воспринимать свою жизнь именно так — словно я тут чужестранец, переодевшийся в пеструю рубашку, словно я смотрю на Гавайи сквозь солнечные очки, сверяю свои впечатления с впечатлениями Генри Джеймса. Леон помог мне осознать мое положение. Он во всех отношениях был достоин Джеймса, он сливался с жизнью учителя, словно монах, следующий по стопам ламы к просветлению.

Раз в неделю мы встречались за ланчем, «ланчеоном» на нашем утраченном наречии, и говорили о прежней своей жизни — без сожаления, понимая, что на самом деле мы принадлежим тому миру, но исхитрились ускользнуть от него. Леон был цельным, счастливым человеком, и он умел пробуждать воспоминания о нашем былом доме. Я размякал от общения с ним, становился сентиментальным, обсуждая темы, недоступные для моих соседей по отелю.

— В Нью-Йорке такая суета, такие толпы, — ворчал он.

— Люблю смотреть на пустынный океан, — отзывался я. — Слушать эхолалию волн.

Он не содрогнулся, услышав ученое слово.

— Это новый маленький Эдем, — сказал он. — Чересчур новый, быть может, чересчур загадочный, но такую цену за него стоит заплатить.

Теми же словами он мог бы описать Милочку.

— Лондон кажется мне теперь уродливым и тесным. Все эти разрушения, так и оставшиеся после бомбардировок. Дешевое строительство. Воздух, уже прошедший через чьи-то легкие. Целый год томиться в ожидании весны.

— Раньше я по нескольку раз в год наведывался в Нью-Йорк, — подхватил Леон, — потом раз в год, а теперь и вовсе туда не езжу. Полагаю, больше не возвращусь туда.

Услышав эти слова, я укрепился духом: да, можно навеки остаться на нашем зеленом острове. Гавайи стали средоточием нашей дружбы, Гавайи и Генри Джеймс в рубашке с узором из цветов гибискуса от Хило Хэтти. Гавайи прекрасны. Лишь киньте взгляд, почувствуйте дух Гавайев — и они раскроются перед вами, как раскрывается бутон, как разворачивает свои хрупкие дрожащие лучики морская звезда, чьи нежные, чистые цвета придают этому существу обманчивый образ наивности и невинности.