Богиня маленьких побед - Янник Гранек Страница 62

Я занималась продажей нашей венской квартиры, а заодно требовала возмещения за нашу виллу в Брно, реквизированную во время войны: еще одна административная головоломка. После долгих лет замкнутости в себе и безудержной тревоги бурная деятельность возрождала меня к жизни, но отчаянное положение моих соотечественников ежесекундно ощущалось в груди тупой болью. Вена очень пострадала от налетов авиации союзников, в том числе и исторический центр города, где было сожжено здание Оперного театра. Советские войска, вошедшие в город в апреле 1945 года, погрузили ее во мрак дикой, жестокой оргии: насилие, пожары, грабежи. В отсутствие сил охраны правопорядка агонизирующую столицу, отрезанную от воды, электричества и газа, в скором времени накрыла вторая волна мародерства, за которой на этот раз стояли уже местные жители. Американские войска соединились с подразделениями Красной армии и теперь делили между собой остатки моего обескровленного города.

Эйнштейн оказался прав: вчерашнего мира ^[85], по которому я так тосковала, больше не существовало. То, что напоминало домашний очаг, теперь находилось в Америке. Однако той весной я уехала из Принстона с намерением больше никогда туда не возвращаться. После меня хоть потоп. Я устала от невыносимой повседневной рутины, которую навязывал мне Курт. Мне до смерти надоело без конца таскать за ним соломку и стелить ее в тот момент, когда он падал. Изгнание и одиночество высосало из меня все силы, и я решила вернуться домой.

Гипотеза свободы намного важнее ее практического применения. Америка преподала мне урок демократии в действии: предоставлять людям не сам выбор, а лишь возможность выбирать. Подобный потенциал жизненно необходим, и человеку его более чем достаточно. Немногим из нас по силам выдержать головокружение от свободы в чистом виде. Отпуская меня в эту поездку, муж был убежден, что я вернусь. По пути в Европу, на палубе «Мэрин Флэшер», вдали от нашего семейного монастыря, я наконец вновь стала собой. Первые дни независимости ощущались, как возврат юности, я была счастлива оказаться такой маленькой на фоне необъятности. Очень скоро мои мысли вновь вернулись к Курту. На борту этого судна он бы кричал от холода. И мне пришлось бы собрать на верхней палубе все одеяла, которые не пригодились другим пассажирам. Меню он просто возненавидел бы. От окружающих, слишком болтливых, бежал бы без оглядки, в то время как я на фоне их посредственности просто отдыхала бы. Да и потом, Курт неизбежно страдал бы от бессонницы: «В этот час он, должно быть, уже вернулся домой. Неужели опять не поел?» Я не дотерпела даже до Бремена – потому что больше себе не принадлежала.

Машина остановилась перед внушительным строением законодательного корпуса штата Нью-Джерси: каменного здания в духе очень старой Европы. Этот парадокс вполне мог бы меня рассмешить, если бы не застрявший в горле комок. Незадолго до этого тревога Курта передалась и мне. В просторном зале дожидались своей очереди еще несколько человек. Каждый соискатель должен был говорить с судьей лично. Тот поприветствовал Альберта и начисто проигнорировал другого претендента, готового предстать перед ним.

– Профессор Эйнштейн! Чем обязаны чести видеть вас?

– Судья Форман! Вот так совпадение! Я приехал с друзьями, Адель и Куртом Гёделями, у них сегодня собеседование.

Судья едва удостоил нас взглядом.

– Как поживаете? Мы с вами сто лет не виделись.

– Теперь время летит относительно быстро.

– С кого начнем?

Я попятилась, не ожидая подобных привилегий, весьма далеких от демократии.

– Сначала женщины и дети! Филипп Форман когда-то экзаменовал и меня. Вы попали в хорошие руки, Адель.

Вслед за законником я прошла в его кабинет, сгорая от жгучего желания сходить по-маленькому. Он не стал придираться ни к моим вздрагиваниям, ни к акценту, остававшемуся все таким же жутким, и несколько минут спустя отпустил с бесценной добычей. Ему, по всей видимости, не терпелось поболтать с герром Эйнштейном. Вопросы задавал проще некуда и при этом, казалось, совершенно не обращал внимания на ответы. Я вернулась и подошла к своим мужчинам, потрясая в воздухе анкетой. Игнорируя протокол, судья предложил Альберту и Оскару пройти вместе с ним и Куртом. Ему, по всей видимости, было смертельно скучно, и перспектива провести несколько минут с нашим блистательным спутником казалась ему солнечным лучиком посреди хмурого, пасмурного дня.

Приятели ушли и долго не возвращались. Я комкала бумажку в руках и боялась, как бы Курт, руководствуясь своей бесценной логикой, не перешел границы приличий. Вокруг тихо переговаривались другие соискатели. Языки, на которых они говорили, были мне знакомы: немного итальянского, польского и что-то вроде испанского. Я улыбнулась своим будущим соотечественникам. От чего они бежали? Что бросили, что оставили позади, чтобы облачиться в праздничные костюмы и оказаться в этом коридоре, обреченном на вечные сквозняки?

Наконец дверь кабинета открылась и на пороге возникли трое приятелей. Вид у них был веселый, на лице последнего к тому же читалось облегчение. Не успела я спросить, чем вызвана их радость, как герр Эйнштейн взял меня под локоток.

– Давайте побыстрее покинем этот храм закона и отправимся в обитель гастрономии! Я ужасно голоден, чтоб вам всем пусто было!

Когда мы дожидались лифта, чтобы спуститься вниз, к нам подошел какой-то человек и попросил Альберта дать ему автограф. Во время прогулок с Эйнштейном подобного рода просьбы были не редкостью. Физик любезно пошел незнакомцу навстречу, но при этом дал понять, что не расположен водить с ним долгие беседы.

– Когда человека преследует такое количество людей, это, должно быть, ужасно.

– Здесь мы сталкиваемся с последним пережитком каннибализма, мой дорогой Оскар. Когда-то люди жаждали вашей крови, теперь – чернил. Бежим отсюда, пока кто-то не потребовал от меня снять рубашку!

В тесном пространстве кабинки лифта я рукой в перчатке поправила Эйнштейну волосы.

– Всегда мечтала это сделать.

– Адель Гёдель, я могу обратиться к властям с требованием арестовать вас за оскорбление общественной морали.

– Это было бы мое первое правонарушение в качестве американской гражданки, профессор!

На обратном пути атмосфера была уже не столь напряженной. Даже Курт, и тот улыбался, витая где-то в облаках.

– И что произошло в кабинете?

– Как мы и опасались, ваш муж не преминул наломать дров.

Для начала судья спросил Курта о его происхождении. Тот, опасаясь ловушки, промямлил «австриец», причем сдержанным, вопросительным тоном, будто сам не был уверен в своих словах. Тогда экзаменатор стал задавать ему вопросы об австрийском правительстве и Курт выдал то, что представлялось ему истиной в последней инстанции, объяснив, что наша республика превратилась в диктатуру из-за изъянов в Конституции. Форман благодушно воскликнул: «Это ужасно, в нашей стране никогда не случилось бы ничего подобного!» Но мой наивный супруг бесхитростно ему возразил: «Почему же? Вполне могло случиться, и я могу вам это доказать!» Его любовь к доказательствам не знала границ. Из всего арсенала вопросов судья самым невинным образом задал самый что ни на есть рискованный. Курт не понимал, как ответить на него честно, не погрешив при этом против истины. Эйнштейн и Моргенстерн оцепенели от ужаса, но Форман проявил себя человеком умным и в спор вступать не стал. Два приятеля, поклявшись своей честью, удостоверили, что мистер Гёдель представляет для нации огромную ценность и будет хорошим, законопослушным гражданином. Оставшуюся часть пути мы хохотали, выдвигая самые разные предположения о том, какие законы Курт мог бы нарушить хотя бы раз в жизни, не считая, конечно, его математических предубеждений.