Лето бородатых пионеров - Игорь Дьяков Страница 62

Прохошин начал крушить сухие ветки о колено. Бураков кряхтя поднялся и стал помогать.

Они вновь сели у костра. Алексей задумчиво смотрел на огонь. Бураков разлил коньяк. Молчание явно затянулось. Наконец, поэт не выдержал:

– Ну, не огорчайтесь, Алексей! Через неделю соберутся ваши друзья…

– Какие друзья? Никому ничего не надо. Вот скажите, вы поэт, может ли существовать дружба безо всяких усилий взаимных?

– Нет, конечно.

– А если мы живем так, что нам ничего не нужно? Все у нас есть. Помощь – родители, а также от 01 до 09. У нас атрофируется вместе с бойцовскими качествами и потребность общаться. А когда случается нечто важное – вокруг никого! Где звон того чеховского молоточка? Потонул он в безобразном гаме орущих, снующих, по головам ближних ходящих. Черствость ледником надвинулась на души!

– Да, да, вы правы! – вздохнул Бураков. Разучились мы распознавать людское горе. К тебе обязательно придут на помощь, когда ты лежишь с переломанными руками-ногами, упавший с третьего этажа. Но ведь душа бывает так исковеркана, избомблена, поругана, что впору молить о физической боли, чтобы заглушить душевную. Вы правы, правы…

– Вот и друзья… Оболочка одна осталась от дружбы. А искусственно вызывать дружеские чувства – это уже полное омерзение…

– Мне нечем вас утешить, Алеша, – печально качнул головой Бураков. – Вы правы. Но вы еще пока остро это воспринимаете. А вот когда растеряешь всех, и все… Да не раз, а два, а то и три. Вот тогда окончательно становишься мастодонтом, динозавром этаким, который бродит сам по себе, как киплинговская кошка.

– Давайте выпьем, Гнат Саввич!

– За нашу бессмертную душу, которая переживет наверняка все наши печали, – вскочив, воскликнул Бураков, умышленной манерностью пытаясь развеять прохошинский сплин. Оба выпили, оттопырив локти и отставив мизинцы…

После изрядной порции коньяка тягостное ощущение, оставшееся от рассказа Буракова, понемногу прошло. Разговор вошел в более спокойное русло.

– И все-таки, Алеша, отчего вас все время свозит на такой мрак? – спросил Бураков, отламывая кус черного хлеба. – В ваши-то годы? Пора «демонических» юношеских вопросов миновала, кажется. Или вы в ней застряли? – с веселым вызовом произнес поэт. – В конце концов, надо иметь мужество достойно встречать неразумное, мудрость – ценить то прекрасное, что еще существует в нашей жизни. Разве вас так уж ничего и не радует?

Алексей подул на печеную картофелину и отколупнул кусочек твердой как камень кожуры.

– Гнат Саввич, – спокойно сказал он, – а вам не кажется, что я, как и все мои ровесники и предшественники, в более чем достаточной мере научены видеть, как вы говорите, прекрасное. Нам на него всю жизнь указывают упорно, если не сказать навязчиво. Мы знаем или быстро догадываемся, как надо трактовать то-то и то-то… Но, что касается меня, то, как мне кажется, в моем черепе что-то стерлось, – мозг отказывается принимать такое «прекрасное», к которому меня ведут под белы ручки с вежливой настойчивостью. Оно проскальзывает по проторенным дежурным извилинам, не задерживаясь…

Вот чем вы объясните пресловутый интерес к «темным» сторонам жизни, который мы наблюдаем у «части нашей молодежи»? Думаю, это не от порочного направления мысли, а из-за того, что к «темным» или, лучше сказать, затемненным сторонам так называемым часто относят вещи вполне нормальные, очевидные, давно принятые и признанные. То, что какому-то функционеру вдруг показалось рискованным. То, с чем ему просто возиться неохота, что легче объявить злом, нежели осмыслить. Если что-то плохо, то чего проще объяснить мне, информированному недорослю, чем именно – я пойму, не дурак. А если хорошо, то к чему эти манипуляции, унижающие и меня, и окружающих? – так примерно думалось.

– А что вы имеете в виду, Леша? Что именно?

– Ну, например… Пусть это не покажется вам смешным, – есть вещи куда более важные, и просто не хочется слишком распространяться… Например, история с «Битлз». Я ведь хорошо помню, как на пластинках с их песнями писали «Вокально-инструментальный ансамбль». В то время, когда наши пацанячьи магнитофоны не издавали никаких иных звуков, кроме «битловских». Когда из газет-журналов вырезались и переписывались все мало-мальские упоминания об ансамбле! Да и сейчас принимаем жалких подражателей – кипятком, извините, писаем, а чтоб настоящих увидеть хоть по телевизору… То же самое с рок-оперой «Иисус Христос Суперзвезда». Одна из первых заметок о ней называлась «На Голгофу за золотом». И только через много лет стали наперебой хвалить эту музыку…

– Леша, это все-таки мелочи, ей-богу, до мальчишества, которое вам, кстати, не идет. Учтите, что истинные духовные ценности познаются не сразу. Как невозможно моментально растопить ледяную глыбу, так нельзя требовать «взрывного» всеобщего признания чего-либо, даже сверхразумного или сверхпрекрасного. Косность, рутина, зависть – всегда во всеоружии, всегда начеку.

– Гнат Саввич, во-первых, это все-таки не мелочи. Сегодня, вспоминая детство, я слышу именно те мелодии, вспоминаю именно те, тогда – смешно сказать – почти подпольные записи – у нас за них строго наказывали. И это лишь малая толика того, что стало частью меня, как бы «запрещенного», получается!

– Гм… – Бураков лукаво прищурился. «Знали бы вы, сколько, и, главное, какие мелодии были вынуждены слушать тайком мы!» – подумал он.

– Так вот, – продолжал Прохошин, – настал момент, когда мне стало казаться, что подлинная жизнь и состоит-то из таких вот «затемненных» сторон. Потом мы бурно мужали, но давнее снулое отношение к тем крупицам «чистого и светлого», которые внедряли в мое сознание долго и упорно и которые поэтому потеряли для меня почти всякое обаяние, превратилось в мое нынешнее бестрепетное восприятие всего окружающего. Поверьте, я этим не бравирую, а считаю своей бедой. Вы скажете, на почве равнодушия плодится только чертополох? Соглашусь. Но не всегда. Я вам замечу без ложной скромности, что отношу себя к людям, которые не позволят себе никаких явно дурных поступков, у которых есть табу. Хотя, честно сказать, часто я ловлю себя на том, что тормозом мне служат не столько твердые принципы, сколько животный страх за свою шкуру. А иной раз, – Прохошин наклонился к Буракову, – иной раз мне кажется, что этот же страх «программирует» и всю мою жизнь. Вам, кстати сказать, разве не известны случаи, когда в чем-то уличенный «благородный» человек, страдая, конечно, и раскаиваясь отчасти, вдруг начинает чуть ли не петь от огромного радостного чувства раскрепощенности? Или – еще чаще – когда неожиданно рухнувшая карьера у умного человека вызывает не горечь, а облегчение?

Прохошин вонзил зубы в горячую картофельную мякоть, глядя прямо в очки Буракова.

– Вы меня тревожите, Алеша, – взволнованно произнес тот. – Если это не бравада, то вас ожидают страшные душевные мучения. Цинизм не проходит безнаказанно. Хотя я понимаю, что в этом больше беды, чем вины вашей.

Прохошин опустил глаза.

Незадолго до этого дня он написал на листе бумаги крупными буквами? «Сто страниц правды, или злободневные записки доброго малого».