Дальтоник - Алексей Слаповский Страница 62

Карчин, когда ему позвонил Шацкий, расхаживал по веранде среди цветов и кричал испуганной жене Лиле, сидевшей в углу, с ногами в кресле, что он ее не держит, пусть убирается ко всем чертям, но сын останется у него.

Разговор дошел до этой стадии не сразу.

Когда он ехал домой, то злился, что там не Юля, а Лиля. Юле он мог бы рассказать обо всех своих неприятностях, включая идиотские бумажные самолетики. Она бы встревожилась и, быть может, испугалась, но как взрослая женщина, как разумный человек. Вместе обсудили бы, посоветовались. А эта вытаращит свои детские глаза и будет с виноватым видом что-то мямлить, на ходу угадывая, каких слов он от нее ждет. Юрий Иванович вспомнил, как однажды друг детства Харитонов, случайно встреченный и случайно же, под настроение, позванный на какое-то семейное торжество, быстро, по своему обыкновению, напившись, пялил, пялил глаза на то, как Лиля, рассеянно улыбаясь всем вокруг, с наслаждением впивается зубами в мякоть какого-то фрукта, и вдруг воскликнул: «Какая... органолептическая женщина!» Тогда никто не обратил внимания, да и мало что ляпнет Харитонов, он всегда ляпал — и словами, и поступками, и всей своей неустроенной жизнью, но Юрий Иванович уловил, запомнил. И в первые годы, глядя, с каким аппетитом и вкусом Лиля занимается домом, готовкой, всяким рукоделием, которое очень любит, возней с сыном, всем, к чему можно прикоснуться, что можно потрогать, с какой чуть ли не нежностью пробует выпеченный пирог, хорошее вино, фрукты, которые обожает, он с улыбкой думал: в самом деле, какая органолептическая женщина! А потом это стало раздражать. Он все чаще замечал, что с Лилей говорить ему не о чем, да и не хочется. И ведь не дура, и образование гуманитарное за плечами, но все втуне, будто, получив во владение дом, мужа и ребенка, она напрочь забыла все, что знала, за ненадобностью. Не читает ни книг, ни газет, ни журналов, включая дамские, а только те, где про какие-то коврики и салфетки, весь дом в ковриках и салфетках. Она даже телевизор смотрит без интереса, а все что-то шьет или вышивает, поглядывая на экран с одинаковым отсутствием любопытства, будь там хоть комедия, хоть репортаж с места очередного теракта.

При этом пытается угадать его настроения. Недавно вдруг захотела работать. В какой-нибудь, например, хорошей мастерской, где занимаются декоративными всякими вещами для дома. Карчину должно было это понравиться, но он, напротив, отнесся к ее желанию с досадой, сказав резко:

— Люди работают или для денег или чтобы реализовать себя, а иногда, кому повезет, это сочетают. Тебе-то зачем? Просто чтобы время провести?

Лиля обиделась, расплакалась. Стала уверять, что в самом деле очень хочет работать.

А еще Карчин подозревает, что Лиля не любит его и никогда не любила. Офисная девушка, каких тысячи, разве что достаточно стройна и симпатична, до двадцати пяти лет была не замужем (выбирала), а тут внимание серьезного мужчины, умеющего ухаживать, умного, обеспеченного — ей было приятно, сначала принимала ухаживания, потом приняла предложение, вышла замуж, выяснилось (и умилило Юрия Ивановича), что он у нее был первый, а вот теперь, небось, жалеет, теперь хочется кого-нибудь помоложе, а заодно попроще и поглупее!

Карчин был не прав: Лиле никого не хотелось. Она вполне довольна своей жизнью, любит свой дом, сына Никиту, любит бесконечно наводить порядок, готовить, убирать, возиться в саду... Она с детства это любит: одна, сама с собой, в уголке, и ей хорошо, и особой потребности в общении с людьми она никогда не испытывала. Она очень любит смотреть из окна на дождь, особенно когда сильный, густой. Она смотрит на деревья, куда льется вода, и часто представляет себя какой-то странной, то ли воздушной, то ли древесной рыбой, которая плыла бы сейчас среди крон и ветвей, медленно поворачивая то туда, то сюда...

Плохо одно: Карчин как был, так и остался для нее чужим человеком. Она это чувствует, как вину, старается быть нежной, послушной, потом спохватывается, вдруг он ее разгадает? Она знает, что женщины, любящие по-настоящему, могут быть и строптивыми, и требовательными. Становится такой, Карчин недоумевает. Она опять ласковеет — и так без конца. С вещами и сыном ей проще. Она всегда точно знает, когда готов пирог, какой узор вышить по краю, какие слова сказать Никите, чтобы он перестал плакать и улыбнулся. А с людьми она с детства терялась, не понимая, чего они хотят, чего ждут и, главное, почему они всегда так хмуры, печальны, злы, раздражены, ведь жизнь так понятна, так приятна и так легка, за исключением некоторых моментов. Муж неоднократно, со слов какого-то приятеля, называл ее с усмешкой органолептической женщиной, она не обижалась на это (хотя иногда делала вид, что обижается, понимая, что Карчин этого ждет и хочет), она знала, что большинство людей, в отличие от нее, не умеют с таким наслаждением осязать вкус, цвет, фактуру того, что их окружает. Если бы Лиля умела писать стихи, она бы писала об этом. Она даже пробовала — не получалось.