Ничья длится мгновение - Ицхокас Мерас Страница 62

— А ты? — спросила она. — Одна мне, другая тебе, хорошо? На, бери.

Он проглотил слюну.

— Фу, — сказал он. — Смотреть не могу на эти сливы. Объелся. Но раз ты так уж просишь, кусну, пожалуй.

Она протянула ему сливу, он вонзил в нее зубы до самой косточки, почувствовал на губах сок — горьковато-кислый, вкусный-вкусный — и разжал зубы.

— Кислятина. Не хочу. Сама ешь.

Она ела, медленно высасывая кисловатый, горчащий сок, наверно, ей тоже было вкусно. Ела и смотрела, как он молча сидит напротив. Надкусывала сливу до самой косточки, так же как он, и высасывала сок. Ему славно было глядеть на нее, и он молчал.

— Почему ты не девочка? — спросила она, съев первую сливу и обсасывая косточку.

— Чего?

— Почему ты не девочка?

— Я? Не знаю.

— Был бы девочкой, я бы тебя причесывала.

Ему бы в голову не пришло такое. Он провел рукой по волосам, которые мать недавно стригла простыми портновскими ножницами. Нет, он до этого никогда бы не додумался.

— А ты хочешь? — спросил он. — Хочешь, чтобы я тебя причесывал, если был бы девочкой?

Она опустила голову, а потом кивнула.

— Но у меня гребешка нет.

Она подняла на него большие серые глаза.

— Я нашла сегодня… У меня есть.

Она вынула из рукава длинный костяной гребень, на котором оставалось всего четыре зубца. Он сосчитал. Сначала хотел присчитать пятый, но пятый был совсем коротенький, еле нащупать пальцем, и в конце концов он решил, что зубцов только четыре.

Но все равно то был гребешок.

Она опять наклонила голову и придвинулась близко-близко.

Он стал причесывать ее — медленно, старательно.

Расчесывал ее волосы, а думал совсем о другом. Недавно ему попалась книжка про чудесные вещи, что зовут талисманом. Медленно поднимая и опуская гребень, он думал:

«Ее волосы такие тонкие, мягкие и блестящие. Просто шелковые. Они такие тонкие, что в одной горсти их, наверное, тысячи. Они такие нежные, гладкие и шелковые, что, наверно, могут быть талисманом. Подумать только, тысячи талисманов! Он стоял бы где-нибудь на углу и всем людям, каждому человеку давал по волоску. По одному! И осталось бы еще много-много, целые тысячи. Каждый сшил бы себе по маленькой ладанке, повесил ее на шею, а в той ладанке — нежный, шелковый волос, талисман. И с ним можно никого больше не бояться, никого и ничего. Человек уже не подорвется на мине, не угодит в него ни бомба, ни снаряд, не зацепит осколок и не убьет никакая пуля. И если кто-то поставит людей у ямы и будет стрелять в них, то все пули отскочат от талисмана, вернутся и убьют того, кто стрелял. Вот это да! А ее волосы такие тоненькие, в одной горсти — тысячи, их бы хватило на весь город, а может, еще и на другие города».

Он очень красиво причесал ее. Ничего, что гребень был всего из четырех зубьев, пятый — еле нащупаешь. Ее худые, острые плечи утонули в длинных волосах, а волосы блестели, переливались.

Он спросил:

— Ты знаешь, что такое талисман?

— Нет, не знаю.

— Если у человека есть талисман, с ним ничего не случится, ничего плохого.

— Правда?

— Ага. Ему нечего бояться, все нипочем ему. Здорово?

— А они у кого? У немцев?

— Да что ты! У всяких негров, индейцев.

— А-а…

— Если б твои волосы были талисманами… Они такие блестящие, такие тонкие, мягкие и гладкие… Ты бы остригла волосы?

Она обернулась, посмотрела ему в глаза.

— А ты взял бы себе?

— Один.

— А моей маме дал бы?

— Обязательно!

— И всем-всем, кто здесь?

— Ну конечно.

— А мне бы тоже осталось?

— А как же! Смотри, какие тонкие. Их тысячи!

— Хорошо… Стриги.

Он испугался. Сам не понимая чего. Понурил голову.

— У меня нет ножниц.

— А без ножниц? Можно рвать по одному волоску, чтоб не так больно.

Он представил, как сидит с ней рядом и вырывает по волоску. Его передернуло.

— Нет, нет! Нельзя так! Только стричь. Иначе не годится.

— Плохо… — сказала она. — У нас нету ножниц.

— Плохо… Но мы ведь не виноваты, что у нас нет ножниц и мы не можем делать все, что хотим.

— Можно достать ножницы. Я достала бы, только не знаю, где их искать. Ты лучше знаешь, чем я.

Он снова опустил голову.

— Ладно… достану.

Он гладил ее руку — тонкую, худую, прозрачную.

— Ты не жалей моих волос.

Он повторил, не подымая глаз:

— Ладно… — А потом добавил: — Теперь ты меня причеши!

Она тут же взяла гребень — тот самый, с четырьмя зубьями. Осторожно провела по коротко стриженной голове.

— Если б еще и твои волосы были талисманами, — сказала она, — тогда бы уж точно на всех хватило. Ничего, что они короткие. Верно?

Он кивнул.

Больше руками, чем гребнем, приглаживала она его короткие жесткие волосы и видела, как они блестят.

Потом, когда совсем стемнело, а уличный фонарь почему-то не светил — может, кто-то решил, что еще рано, а может, просто забыл включить, — они вытянулись на цементном полу, плотно прижавшись друг к другу: он уперся в кирпичную стену правым боком, а она — левым.

Высоко вверху, должно быть в небе, они увидели тонкий серп.

— Смотри! — сказал он. — Это молодой месяц. Он целую неделю будет расти, расти, пока не вырастет в полную луну — с носом, ртом и глазами. Через неделю, понимаешь?

Он уже не помнил точно, за сколько времени превращается месяц в полную луну, но почему-то решил, что за неделю. Так и сказал.

— Правда? За неделю он вырастет такой большой? За семь дней?

— Ага. Сама увидишь.

Они помолчали, глядя на молодой месяц.

И почему-то обоим хотелось, чтобы он рос помедленней, пускай не неделю, а гораздо дольше — много дней, много недель и месяцев. Как ни приятно видеть полную луну, смеяться над ее кривым носом, пятнами глаз и разинутым ртом, все же куда приятнее глядеть на тоненький серп и ждать, ждать, пока он вырастет, и знать, что он будет понемножку расти, расти и только потом уже станет круглой, смеющейся луной.

Они лежали, глядя в небо и плотно прижавшись друг к другу, и две старые кирпичные стены, которые все никак не перестанут краситься, осыпали их рыжеватой пылью.