Альпийский синдром - Михаил Полюга Страница 62

Но сначала надо было завершить черновые работы в доме (а каменный забор был бы для подвоза помехой), вывезти строительный мусор, перекрыть шифером гараж, а тогда уж… И вот в этом году пришло наконец время забора. Я привез машину камня, или бута, как его называли в просторечье, отделочный кирпич, дюймовые трубы под столбики, запасся цементом и песком. Затем нанял двух оболтусов – каменщика и подмастерья, способного только поднести-подать. Произвели замеры, мастер принялся колоть камень, а подмастерье – копать ровик под фундамент.

– Что еще за куст? – брюзгливо выпятил губу, в слюне и крошках, Сан Саныч, подмастерье, некогда, давно, работавший, как утверждал, дантистом в приличной клинике, а теперь взявшийся подавать умельцам камень. – Как разросся! Будто в оранжерее. А если под корень? Я за топором, а, хозяин? Дела на пять минут – и красота! Бородино, ешкин кот!

– Только попробуйте! – окрысился я на бывшего дантиста. – Сирень не трогать! Куст рву не помеха, только и всего, что немного зацепим корни…

– А! – оторопело сказал Сан Саныч, затем надулся, повернулся спиной и принялся молча натягивать бечевку на колышки. А наутро на работу он не явился.

Каменщик Игнатов, человек своенравный и упрямый, покрутившись с полчаса у горки камня, глянул на меня исподлобья и пробурчал, что камень и сам уложит, а вот копать фундамент и делать заливку – прошу уволить, не за тем нанимался.

– Подготовите, выстоится – тогда и звоните, – Игнатов стиснул мне как тисками руку и, исполненный достоинства, удалился.

– Черт с ними со всеми! Выкопаю и залью сам, – хорохорясь, буркнул я Даше. – В следующий выходной начну. Игорек поможет. Что ему в выходной делать? Книги читать? Так он буквы не все знает…

Но в следующее воскресенье запустился дождь, еще через неделю было недосуг, затем лето зависло на переломе, а я все не приступал к забору. «Еще постоит», – приколачивая к секции отвалившуюся штакетину, успокаивал я себя. Но каждый раз, возвращаясь домой и переставляя секцию, заменявшую ворота, мысленно возвращался к забору, прикидывал так и этак и бормотал со вздохом: «Нет, не постоит…»

Вот и теперь я заметил, что шурупы на одной из петель ослабли и вот-вот вывалятся, но браться за отвертку и молоток не хотелось, и я двинулся по двору, огибая кучу щебня, наваленную между домом и гаражом. Вечерняя тишина полнилась щебетом воробьиной стайки, обосновавшейся в сирени. На коньке крыши призывно гукала горлица, гудели в цветнике неутомимые пчелы. Душно и сложно пахло травой, цветами и нагретой за день землей.

Дверь летней кухни была распахнута, – значит, и Даша где-то здесь, у дома или в саду. Спускаясь по шершавым гранитным ступеням, я по давней привычке сосчитал их: раз, два, три, четыре, – свернул за угол дома и тотчас распознал за купами давно отцветших пионов согнутую Дашину спину. Жена пропалывала грядку, на которой что-то росло: не то помидоры, не то кабачки – я, право, запамятовал, что именно. С минуту я постоял, издали наблюдая за ней, потом подошел ближе, стал у колодца и вполголоса позвал:

– Дашенька!

Жена не сразу услышала, затем устало распрямилась и, обернувшись на звук голоса, всмотрелась, обронила вялое, безразличное: «А!» Лоб у нее был влажен, золотистая прядь выбилась из-под косынки и свешивалась на глаза, на щеке темнела серая смазанная полоса, оставленная грязным пальцем.

– Дашенька, я приехал, – зачем-то сказал я с напускной бодростью.

– Вижу. Что-то рано сегодня, – все так же безразлично отозвалась она и пальцем подтолкнула к глазам очки, съехавшие на кончик носа. – Помочь не хочешь? А то я все одна да одна…

– Дашенька, так ведь после работы…

– И я после работы.

– Вот и хорошо, и заканчивай. Пойдем домой.

– А кто грядку прополет? Вся в сорняках… Соседей не стыдно, Женя?

– Черт с ними, с соседями! – в сердцах буркнул я. – У меня был сегодня тяжелый день. Не до сорняков, ей-богу!

– Тогда иди в дом. Я скоро, – вздохнула Даша и повернулась ко мне спиной.

«Ну вот опять! – пытаясь перебороть напускным гневом стыд, побрел я из сада. – Спешил, думал обрадовать, а она… Не надо было приезжать! Как чувствовал, что не надо… Пил бы сейчас у Ващенкова кофе с коньяком. Или, на худой конец, съездил бы к матери, она давно упрекала, что не еду. Какая грядка, какая, к дьяволу, грядка!..»

Я вошел в дом и вдохнул полной грудью: здесь было прохладно и тихо. Зимой по комнатам гуляли сквозняки, дуло от дверей и окон, и мы с Дашей постоянно мерзли, жгли в камине дрова, а когда не помогало – согревались «боевыми» ста граммами. Но вот летом… летом в доме было замечательно, и я не знал другого такого места, куда бы так тянуло в знойные полуденные часы.

Переодевшись, я походил по комнатам. Кабинет и спальня были уже оклеены обоями, мебель расставлена, пол тускло сиял свежим лаком. Но вот в гостиной я все настилал паркет, и конца-края этой нудной работе видно не было. «Да еще с моим рвением! – невесело ухмыльнулся я. – Как надоело, как все это надоело!»

На кухне я заглянул в холодильник, затолкал в рот холодную котлету, приподнял крышку кастрюльки со вчерашним борщом. Есть не хотелось, да и откуда взяться аппетиту после недавнего застолья с шашлыками и жирной ухой? Но появился повод уколоть Дашку: она, видите ли, тоже с работы! А если я примчался за шестьдесят километров, голодный как собака, а дома вчерашний борщ?..

Но угрызения совести взяли верх, и как я внутренне ни сопротивлялся – вышел во двор, взял молоток и гвозди и принялся починять забор.

Через полчаса во дворе появилась Даша. Она издали поглядела на мои вялые усилия и, ни слова не говоря, пошла в дом. И я потянулся следом, по пути заперев гараж и летнюю кухню. Еще в коридоре я услышал негромкое гудение электрического котла и плеск воды в ванной. Дверь в ванную была приотворена, и я не удержался, чтобы не подсмотреть в щель, что там. Даша стояла в ванне и, подняв руку со шлангом, поливала себя из ручной лейки. У нее была все та же девичья фигура, узкие плечи и бедра, и такие же молодые, упругие груди, как в тот год, когда впервые увидел ее всю, – и тотчас у меня прихватило дыхание и забилось с перебоями сердце.

– Закрой дверь! – сказала она, не оборачиваясь. – Сквозит! – И лопатки у нее зябко приподнялись вместе с плечами.

Вот еще: сквозит! В жару, летом!

Еще полгода назад я, ни слова не говоря, юркнул бы в ванную и – под душ, к ней, к ее нежной влажной коже, хрупким ключицам, рукам и губам. Но теперь что-то, какой-то холодок в груди, сродни некой застарелой обиде или непониманию, остановил и отрезвил меня. Что-то происходило между нами, что-то, чему не было еще внятного объяснения, что-то отрезвляющее и рассудочное, из-за чего я не торопился вечерами домой, а она тихо злилась и плакала, открыто или украдкой. И я отступил, прикрывая за собой дверь…

Когда Даша вышла из ванной, я сидел перед телевизором, тупо смотрел мимо экрана в окно, а на самом деле ждал ее появления.