Bella Германия - Даниэль Шпек Страница 62

– Попометр!

– Джованни!

– Можно поздравить?

– Скоро управится. Твоя тоже?

– Может, придется делать кесарево.

Джованни достал пачку «MS», протянул Винсенту. Тот кивнул, взял сигарету, щелкнул зажигалкой.

– Первый? – спросил Джованни.

– Да, лучше поздно, чем никогда.

Они курили, ни словом не упомянув имя, которое у обоих вертелось на языке. Джованни украдкой поглядывал на «Попометра» – что ему известно? Тот как будто хотел что-то сказать, но не решался. Тут к ним подошла медсестра, улыбнулась Винсенту:

– Поздравляю. Девочка. Все в порядке.

Винсент закрыл лицо ладонями. Рассмеялся. По щекам его текли слезы, шляпа покатилась по полу.

– Девочка! – Джованни обнял Винсента и похлопал по плечу. Медсестра не уходила. – Скрести пальцы за мою! – шепнул Джованни в ухо счастливому отцу. – Capisci? ^[101] – И рассмеялся, глядя в испуганное лицо Винсента. – Auguri, Vincent, auguri… ^[102]

Винсент растерянно подобрал с пола шляпу.

– Пойдемте, посмотрим на ребенка, – сказала медсестра.

И Винсент удалился с ней, не попрощавшись.

Джованни проводил его взглядом, закуривая следующую сигарету.

Два дня спустя Джованни стоял над кроваткой новорожденной дочери и мурлыкал сицилийскую колыбельную. В окна барабанил дождь. Розария, измученная и гордая собой, лежала в постели.

– Мы назовем ее Мариэтта, в честь моей мамы Марии, – сказала она.

– Как тебе будет угодно, дорогая.

Сквозь неплотно задернутые шторы Джованни увидел мужчину и женщину, пересекавших под дождем больничный двор. На руках женщины был младенец. Когда пара подбежала к припаркованной поодаль «ривольте», мужчина поднял глаза, как будто кого-то высматривая в окнах больничного корпуса. Потом сел в машину и уехал.

Джованни чувствовал себя счастливейшим отцом в мире. Но по возвращении он понял, что отныне главой семьи будет не он, а новоиспеченная мать. Случилось то, чего боятся все мужчины – сицилийцы, во всяком случае. Он перестал быть главой семьи.

– «Позже, позже…» Как я устала это слушать… – ворчала Розария, с ребенком на руках разбирая грязное белье. – Это не дом, а постоялый двор.

– Я знаю, дорогая, – защищался Джованни, – вся эта жизнь – временное пристанище.

На кухне ученики во главе с Джульеттой постигали секреты немецкого условного наклонения. Больше всего Джованни сейчас хотелось исчезнуть из дома.

– А знаешь что? – продолжала Розария. – Я возвращаюсь на Салину. Вместе с Мариэттой.

– Не так громко, дорогая, – испугался Джованни. – Что подумают дети?

– Ты бы лучше о собственном ребенке подумал. Решайся, Джованни. Кто твоя семья?

Джульетта приоткрыла дверь в спальню.

– Не уезжайте на Салину, – сказала она.

Джованни и Розария смутились.

Вечером Джульетта читала объявления в газетах, а Винченцо заодно упражнялся в сокращении составных немецких слов. Рубрика «Недвижимость» так и пестрела ими: ЦО – центральное отопление; СПК – совместное пользование кухней. Примеров множество, но это нисколько не упрощало положения. Строительство новых домов шло полным ходом, но квартиры либо сдавались по заоблачной цене, либо «вот только пять минут назад отдали ключи…»

Обычно стоило Джульетте представиться, как хозяин шел на попятный. Тогда она перестала с ходу называть свою фамилию, но акцент выдавал ее с головой. Наконец один мужчина признался, что ничего не имеет против иностранцев, но квартиру им не сдаст. И Джульетта решилась спросить, прежде чем положила трубку: «Это почему же?» Ответом ей было молчание, разрядившееся пламенной проповедью об аморальных южанах, запахе чеснока и громкой музыке в подъезде, а в завершение о том, как «после он еще притащил туда больную мать, безработного дядю и пятерых детей».

– Знаешь, почему я живу в такой дыре?

Джованни усмехнулся, подливая Джульетте кьянти. Квартиру в бетонном «палаццо» он получил только благодаря протекции шефа с Центрального рынка, тем самым окончательно развенчав миф, что в Германии нет кумовства.

– Чертовы немцы! – Винченцо вышел из комнаты, хлопнув дверью.

– Я поговорю с Розарией, – пообещал Джованни сестре. – Вы будете жить здесь столько, сколько понадобится.

– Джованни, я приехала сюда не затем, чтобы снова от кого-то зависеть. Я найду нам жилье, пусть даже это будет телефонная будка.

И она нашла. Джованни не поверил собственным ушам, когда молодой мужской голос в телефонной трубке пригласил ее «познакомиться поближе».

Жилье и в самом деле оказалось почти с телефонную будку – отдельная клетушка в квартире с соседями. Ими оказались три студента – троцкисты-подпольщики, как они сами представились, «не путать с ленинистами!», – которые из чувства интернациональной солидарности охотно пошли на сближение с представителями итальянского пролетариата. То, что эти представители были малоимущими, лишь добавляло им очков. Студенты постоянно повторяли, что это важнейший политический акт, и эту их убежденность разделял даже Джованни.

Ветхая многоэтажка на западной окраине города насквозь провоняла пивом и гашишем. Туалеты здесь, похоже, также давно не чистились. Молодое поколение разбивало вдребезги легенды о немецкой чистоплотности и пресловутой прусской дисциплине. Половицы лежали косо. Стены все в подтеках. Полки – положенные на кирпичи фанерные доски. И только проигрыватель с самопальными колонками выглядел солидно.

Взгляд на содержимое холодильника дополнял портрет обитателей квартиры – томатная паста в тюбике, банка консервированной фасоли и пудинг «Вальдмейстер». Открыв такой холодильник, сразу понимаешь, почему поражение коммунистов в холодной войне было предопределено.

Для Джованни же главным было убедиться, что соседи не имеют к его сестре никакого другого интереса, кроме политического. К тому же один из революционеров оказался девушкой лет двадцати. Ее звали Алекс, она носила норвежский свитер с оленями и была матерью-одиночкой, дочь спала с ней на одном матрасе. Двух других звали Роланд и ХП – ох уж эти немецкие сокращения! Кто с кем спит, понять было невозможно.

– Что скажет на это Винченцо? – шепотом спросил Джованни сестру.

– Думаю, ему даже понравится.

– Что понравится? – не понял Джованни.

– Ах, не будь таким пессимистом.

Джованни тяжело вздохнул и внес свой первый вклад в дело мировой революции – плату за три месяца вперед.