Красота - это горе - Эка Курниаван Страница 61

– Твоя киска мне больше по душе, – засмеялся муж.

Аламанда не успела ничего сделать – Шоданхо швырнул ее на постель. Все силы собрала она для отпора, но через миг была уже раздета, а одежда валялась на полу, разодранная в клочья, будто ее терзала стая росомах, и Шоданхо навалился на нее.

На сей раз Аламанда покорилась, зная, что сопротивляться бесполезно, только при каждом поцелуе больно кусала ему губы. Шоданхо двигался без остановки, и к его удовольствию примешивались тревога и боль. Аламанда совсем пала духом – от позора, унижения, сожаления, ведь снова не сумела она себя защитить. Когда Шоданхо кончил, Аламанда отпихнула его.

– Скотина ты грязная, наверняка и мать родную насиловал, не только жену! – И, запустив в него подушкой, добавила: – Ты бы и самого себя в зад трахал, да фитилек короток!

В этот раз муж хотя бы ее не связывал, и на другой день, едва он за порог, Аламанда исчезла. Шоданхо встревожился не на шутку. Велел искать в доме Деви Аю, но там ее не оказалось. Сгорая от ревности, отправил он гонцов и к Кливону, но и там ее не нашли. Разослал он своих помощников во все концы города, потом на вокзал и автовокзал – а вдруг она уехала? – но никто ее нигде не видел. В отчаянии рухнул Шоданхо в кресло на веранде, досадуя на свою горькую судьбу, на безответную любовь к собственной жене, и когда прохожие с ним здоровались, он не отвечал на приветствия.

К вечеру на душе сделалось совсем пусто и одиноко, увидел Шоданхо себя со стороны и начал понимать, до чего он жалок. Даже если Аламанда вернется, семейная жизнь им будет не в радость, ведь она не любит его. Пора, пожалуй, поступить как воин, как мужчина, как честный солдат и предложить ей развод, подарив надежду на счастье. Но даже мысль о разводе вызывала у него слезы, и он поклялся, что если Аламанда найдется, он больше никогда ее не обидит, будет ей рабом, только бы удержать ее. Может быть, они усыновят ребенка.

Сгущались сумерки, фонари на веранде еще не зажгли. Когда упала на ворота тень, Шоданхо взмолился, чтобы это оказалось не видение, но тень приблизилась, и тогда бросился Шоданхо перед Аламандой на колени, моля о прощении.

Аламанда лишь нахмурила лоб.

– Ни к чему извиняться, Шоданхо. На мне теперь новая защита, и заклинания еще сложнее. Даже если я буду нагая, тебе ее не взломать.

Шоданхо уставился на жену, изумленный тем, что она не проявляет ни тени враждебности.

– Ночь холодная, Шоданхо, пойдем в дом.

Часть рабочих с больших кораблей уволили за стачки – в профсоюз они не вступили, но из страха, что суда сожгут, отказывались выходить в рейсы. Большие корабли вернулись, снова тралили на мелководье, а улов продавали на местном рынке. И рыбаки стали говорить: “Выхода нет, Товарищ, придется сжечь корабли Шоданхо”.

Страх и тоска терзали Товарища Кливона. Он же не злодей, которому ничего не стоит отдать приказ сжечь какие-то корабли, напротив, он не в меру чувствителен. Как всегда шутили друзья, что даже мыльную оперу он не может смотреть без слез.

Снова пытался он с глазу на глаз переговорить с Шоданхо, но все разговоры сводились к Аламанде, и вслед за рыбаками пришел он к мысли, что проклятые корабли пора сжечь. Если на то пошло, и русской революции не случилось бы, не поручи Ленин Сталину ограбить банк.

Однако Шоданхо усилил охрану кораблей, и рыбакам непросто было осуществить задуманное. Потянулись мучительные полгода, все обсуждения на профсоюзных собраниях заходили в тупик, а рыбаки с каждым днем нищали, в них закипал гнев.

В прошлом, сталкиваясь с головоломными вопросами, Товарищ Кливон находил утешение в женщинах. А сейчас у него только и осталось знакомых девушек, что Адинда, младшая сестра Аламанды. И, не имея выбора, он в разгар спора вышел из хижины, покинув товарищей, и направился к дому Деви Аю, как несчастный беглец, вконец измотанный революционной борьбой. Его тянуло поделиться своими чаяниями, но партия запрещала откровенничать с непосвященными, и целый час он скучал на крыльце с Адиндой – пустая болтовня не принесла его измученной душе облегчения – и, вернувшись домой, повалился он в кресло возле хижины, устремив взгляд в темное небо над океаном.

– Оказаться бы вам под дулом пистолета, – сказала перед его уходом Адинда, – чтобы вы хоть чуточку о себе подумали.

Закатное небо было таким же, как всегда, но в тот вечер он все видел иначе. Обычно он вспоминал счастливый вечер на пляже с Аламандой, но на этот раз стылое небо было немым и печальным, будто в нем отразилась, как в зеркале, его иссушенная, опаленная горем душа. Закурив гвоздичную сигарету, он думал, грядет ли и впрямь революция, наступит ли когда-нибудь конец угнетению.

Давным-давно имам в мечети рассказывал о рае, о молочных реках, что текут под ногами, о райских девах, доступных по первому зову, о том, что всего там вдоволь и нет запретов. Звучало прекрасно, до того прекрасно, что и не верилось. Никогда не мечтал он с таким размахом – довольно и того, чтобы у всех людей было поровну риса. Или это и значит мечтать с размахом?

Эти думы всегда будили в нем тоску о прошлом, когда он еще не помышлял ни о какой революции. Он всегда был беден, а с богачами не церемонился: обчищал их сады, уводил их женщин, угощался и ходил в театр за их счет, веселился на их вечеринках, пил дармовое пиво – ни тебе пропаганды, ни “Манифеста Коммунистической партии”. Сейчас он уставал от одного взгляда на багровый закат, потому что ум его не знал покоя, и, еще глубже утонув в кресле, он и сам не заметил, как уснул. Так он и жил полгода до поджога кораблей, пока однажды среди ночи его, спавшего в кресле, не разбудили рыбаки.

Вот уже две недели, как солдаты бросили охранять рыболовные суда – видно, им надоело. Капитаны, сочтя угрозы рыбаков беспочвенными, охотно распустили солдат по домам – довольно их кормить, тратиться на пиво и сигареты. Капитаны стали выходить в море без охраны, а в порту, когда выгружали улов, на страже стояла лишь горстка часовых. Нападение на корабли готовили глубокой ночью в новолуние, тогда-то и разбудили Товарища Кливона. Этой ночи и ждали, чтобы расквитаться.

– Проснись, Товарищ, – обратился к Кливону один из его друзей, – а то революцию проспишь!

И во главе с Товарищем Кливоном, который стряхнул с себя сон и собрался с духом, поплыли тридцать легких челноков под ясным звездным небом. Эта ночь стала для него переломной, в эту ночь он убедился, что у революционера должно быть холодное сердце и несгибаемая воля, упрямая стойкость, рожденная верой. Тускло мерцали во мраке огни больших судов, а челноки шли без огней – рыбаки правили по наитию, зная океан не хуже родной деревушки. “Представь, что мы штурмуем Бастилию, – подбадривал себя их вожак, – во имя несчастных, угнетенных трудящихся”.

Большие корабли тралили недалеко друг от друга, и на каждый из трех кораблей нацелился десяток челноков, по три-пять рыбаков на борту. Двигались они не спеша, будто змеи в траве подбирались к неосторожным мышкам. При мерцающих огнях видно было, как рабочие тянут сети, сваливают на дно улов.