Плоть - Дэвид Галеф Страница 61

Джон Финли, прямой как палка, сидел на плетеном стуле, а его жена Кэрол — в такой же напряженной позе — занимала кресло. Они выглядели точь-в-точь как в кадре «Американской готики», только у Кэрол не было в руках вил. Судя по всему, Кэрол знала о неверности Джона; другого объяснения леденящей отчужденности между ними у меня нет. Они выглядели настолько отчужденными, насколько могут быть муж и жена, но в то же время очень близкими друг другу. Выражение лица Джона напомнило мне старые рассказы Джона Ликока — о том, каково быть глубоко приниженным. Не знаю, где сейчас парил его дух, — вероятно, в студии нимфоманки-правоведа, уже названной в честь Форстера и компании «гнездом любви». Выражение лица Кэрол читалось легче: оно было мрачным. Элен продолжала петь.

«Музыка обладает колдовской властью умирять сердца дикарей», — писал Поп. Насколько я знаю, Поп никогда не жил половой жизнью.

Отрешенно не замечая никаких плотских течений, Бенджамин Дальримпль, словно мертвый Будда, сидел прямо напротив поющей Элен. Его узловатые руки покоились на коленях, глаза закрыты — он внимал только музыке Пуччини; по крайней мере, так казалось до тех пор, пока Элен не сделала паузы после особенно высокого крещендо и не послышался тихий храп, подчеркнувший паузу. Я посмотрел на Сьюзен — она прикусила губу, чтобы не расхохотаться. Жаль, что она не может заодно прикусить губу и мне.

Опытная актриса, Элен продолжала петь, несмотря на отвратительную акустику маленькой комнаты с грубыми половиками и комнатными растениями в кадках, несмотря на падение толстенного тома Уордсворта с полки на середине арии и невзирая на Дальримпля, который все это время, закрыв глаза, исполнял носом какую-то свою музыку. Она закончила под рассыпчатые — лучше сказать жидкие — аплодисменты, холодно поклонилась и села. Точнее, она подошла к дивану и обнаружила, что ее место уже занято. Я тотчас встал, уступая ей свою долю дивана. Элен села. Диван испустил свистяще-шелестящий звук, и Сьюзен начала скользить в пропасть. Но женщины Юга обладают удивительной способностью выпутываться из стеснительных ситуаций. Сьюзен подалась вперед и, согнув колени, обхватила ногами край дивана. Она даже, как примерная школьница, сложила руки на коленях, приняв вполне приличную позу. Утвердившись, она принялась хвалить удивительный голос Элен. Я улизнул на поиски новых впечатлений, вернее, на поиски Макса. На кухне мы обсудили, почему у оперных див так много плоти. Мы сошлись на том, что все дело, видимо, в резонансе, но Макс сказал, что на следующей совместной тренировке поинтересуется акустикой этого дела у Фреда Пиггота.

Но долго Элен не продержалась. С другой стороны, я могу сказать, что не продержался Макс — ведь это он ее оставил. Макс — кочующий любовник, Макс — донжуан Оксфорда. Франклин, этот старый сплетник, взял на себя труд сообщить мне, что Элен Клаус никогда не простит Максу Финстеру той ужасной, унизительной вечеринки у Грега Пинелли. Но это была ложь во спасение гордости Элен. Мэриэн, с которой мне случилось снова выпить кофе в союзе, что-то сказала насчет унижающего сексуального поведения и добавила: «Я слышала, что он стал еще хуже», но не стала развивать эту тему. Она также заставила меня поклясться, что я не передам Максу ее слов. И я не стал — ее тон меня почти напугал. В следующий раз, когда мы с Максом брали почту, я спросил его только о последствиях вечеринки. Ответ его был краток:

— Я мог бы все уладить. Но не стоит этого делать.

— Мне казалось, что тебе нравится Элен.

— Нравится — это не самое подходящее слово. — Он ногтем большого пальца вскрыл большой конверт. В своем ящике я нашел всего лишь листовку из «Уол-Марта», и я сунул ее под мышку, чтобы донести до ближайшего мусорного ящика. Как всегда, разговаривая с Максом, я испытывал зависть, ощущал какую-то свою неполноценность, но надеялся, что часть его жизненных соков прольется и на меня.

— Итак, чего мы теперь ищем?

— Каталога почтовых заказов. Он должен вот-вот прийти.

— Нет, я имею в виду, чего вы ищете в отношениях. Почему вы, например, сблизились с Элен?

— Потому что она подвернулась под руку.

— Нет, я серьезно.

Макс отвернулся — у дальней стены, в дюйме от моей шеи, он видел рассекающую горизонт тяжеловесную девицу в шортах. Живот ее нависал над поясом под каким-то умопомрачительным, неестественным углом. Выпирающие груди растянули футболку в две одинаковые меркаторские проекции полушарий. Жирное лицо радостно улыбалось чему-то невидимому. Когда Макс наконец заговорил, голос у него был почти жалобным.

— Потому что я вообще люблю женщин такого типа. Этого достаточно?

— Конечно, но мне кажется, что вы их не слишком любите.

— Это только половина правды. — Он посмотрел на меня с таким видом, словно хотел оказаться где-то в другом месте. Через мгновение я понял, что он выглядит так, будто он уже где-то и через мгновение уйдет. Я уже не раз становился свидетелем таких неожиданных его исчезновений. Но на этот раз он остался стоять, глядя, как мимо снова продефилировала толстуха в шортах с выпирающим огромным животом. Руки ее казались растопыренными — прямо висеть им мешал жир на том месте, где обычно бывает талия.

— На самом деле думаю, что я люблю их слишком сильно.

— Слишком сильно для чего?

— В ущерб себе.

Я подумал о бедной Мэриэн, о том, как он ее бросил, о том, как он использовал Холли ради своих прихотей из-за ее большого зада, этих ягодиц размером с пляжный мяч, привлекавших его, как плотский маяк. Я вспомнил Блума из «Улисса», преследовавшего служанку в широкой юбке. Я подумал об Арабелле из «Джуда незаметного», о толстых женщинах из «Дивного нового мира» Хаксли. Почему? Да потому, что я — профессор литературы, в конце концов, и все мои ассоциации должны, обязаны быть литературными. Литература призвана воскрешать в памяти реальность. У меня же, наоборот, реальность напоминает о книгах.

Не отступничество ли это? Все это имеет отношение не ко мне, а к Максу. Но это мои ассоциации, а поскольку я не телепат, то не могу перенести их на Макса. Единственное, что я смог сказать, — это «Щ!», но этого междометия было недостаточно, чтобы вернуть его в состояние откровенности. Толстуха ушла, почту мы забрали. Дни снова стали длиннее. У меня осталось всего две группы, а это делало дни еще длиннее. Я стал больше есть, и это произвело абсолютно предсказуемый эффект. Курсы, которые я теперь преподавал, были такие же, что и в прошлом году, поэтому времени на подготовку к занятиям уходило мало. Я старался хоть немного продвинуться в научной работе. Брак мой все в большей степени становился теоретическим. Мы с Максом кивнули друг другу и разошлись — я в библиотеку, а он продолжать свою частную битву, разрабатывать планы новых завоеваний и героических одиночных восхождений на холм Венеры.