Декоратор. Книга вещности - Тургрим Эгген Страница 61

Я беру паузу, дабы убедиться, что Сильвия поспевает за мной. Да, она со мной.

— Но штука в том, что, доколе человек жив, и продолжает жить, и всё ещё относительно молод, он может вывернуть с колеи. Я чувствую, что не могу больше жить во лжи, и я готов действовать сообразно этому чувству. Сегодня. Прямо сейчас я намерен сделать первый шаг к новой жизни, которая видится мне небезоблачной, возможно, исполненной сомнений и неуверенности, но в которой я впервые стану сам себе господином. Многим вещам мне придётся учиться заново, если не впервые, но во-первых и главных, я должен научиться смотреть и слышать! Да, слышать! Я понимаю, что мне говорят, но слышу ли я людей? Реже редкого, ибо я был занят тем, что излагал и отстаивал свою позицию. А менее всех я прислушивался к себе, к сигналам моего бессознательного, к задвинутым туда страданиям и подавленным желаниям, вытесненным из моих стерильных, вымороченых будней. Я не прислушивался к чувствам ни других людей, ни своим, но теперь я всё исправлю. Доверюсь чувствам, отдамся им, какими бы неприятностями и переживаниями это не обернулось. И главная причина, по которой я всё-таки отважился на этот шаг и решился-таки пришвартоваться к действительности, которая столько лет поддерживала во мне жизнь — во всяком случае, создавала иллюзию её подобия — главная причина — это ты, моя ненаглядная.

Если она и думает себе, то не выдаёт этого ничем, кроме слабой улыбки.

— Это ты открыла мне глаза на то, что есть иной свет, внутреннее горение, дающее пыл подлинный и неукротимый. Не побоюсь штампа, я и банальности больше не чураюсь: этот свет — свет любви. Я чувствую, как он оплавляет мои контуры, меняет их, и для меня это важно, я ощущаю это как спасение. Ты заставила меня стать другим, открыть в себе вещи, ни разу не востребованные прежде, и хотя от этих превращений голова идёт кругом, я вошёл во вкус и готов сказать, что они мне по душе и я хочу сделать ставку на них. Одним из следствий окажется то, что я встану на новый путь, который всегда считал для себя закрытым; я превращусь в художника. Я отойду от функциональности — теперь мне недостаточно её одной, я посвящу себя выявлению красоты предметов, их субъективной сущности. Оглядывая возделанную мной предметную среду, я замечаю нечто новое и неприятное в изделиях, которые я боготворил, в этих красивых, безупречных и практичных вещах; всё это глянец, декор. Этот стол, стулья, на которых мы сидим, лампы и всё вокруг — мишура. Они ничего не значат, они безъязыки. Их функция лишь радовать глаз, давать чувство надёжности и стабильности, которые, как я до сих пор считал, мне жизненно необходимы. Слепец! Они просто мешают мне видеть, от них пресыщается взгляд и заплывают мозги. Все эти элегантные штучки, тщательно просчитанные детали — не что иное, как рафинированная разновидность обжорливости, слепая алчность замыленных глаз.

Теперь, поворачиваясь ко всему этому спиной, я чувствую себя свободным, как никогда раньше. И в самом центре этого вихря свободы кружишься ты, подлинная, красивая, настоящая женщина. В твоих объятиях я смогу найти всю красоту, о какой только мечтаю. В твоих глазах отразятся мои глаза, и я увижу новые горизонты, и меня одолеют совсем новые мечты. Остаётся только одно — скажи «да», прими меня и наши чувства друг к другу. Мы не можем дольше отказываться признаться себе в них и прятаться за «положено» и «не положено», и кивать на неидеально складывающиеся обстоятельства. Мы должны отринуть ложь и недомолвки и предаться тому, что сжигает нас изнутри, что вспыхнуло между нами. Это единственный путь к правде и свободе и к тому могучему новому языку, на котором мы будем говорить друг с другом. Ты согласна?

Она не отвечает.

— Ты согласна? — повторяю я вопрос, потому что мне нужен ответ.

Она исчезла.

Я дёргаюсь, обнаружив это.

Когда она сбежала? Я начинаю прикидывать, что мог в запальчивости сказать излишне доверительного или неприятного, отчего Сильвия предпочла потихоньку выскользнуть из комнаты, но обнаруживаю, что у меня не осталось от неё тайн, я выложил ей всё до донца.

А потом я думаю: когда же она пришла?

Я не помню, чтобы открывал ей дверь или вёл с ней беседы, ни слова, а когда я перевожу взгляд на стол, он пуст; то есть я не предложил ей ни чая, ни кофе, ни хотя бы воды, даже пепельницы не поставил, хотя знаю, что она курит; всё это никак на меня не похоже. Не было её здесь.

Мне всё это привиделось. Нет, не мой монолог, потому что у меня пересохло в горле от долгой речи, а слова из неё — из моей исповеди — висят в воздухе. Но слушательницы у меня не было.

Это грозный знак.

А телефонный звонок? Я был занят беседой, то есть монологом, когда меня прервал телефон. Я помню своё из-за этого раздражение. Потом кто-то оставил сообщение, это было минут десять-пятнадцать тому назад. Сильвия, кто ж ещё! Если б не это наваждение, что она сидит у меня, я б, конечно, кинулся к телефону, ведь я жду от неё звонка, вот с какой стати...

Я иду к автоответчику, нажимаю кнопку, лента начинает мотаться. Голос мужской:

— Сигбьёрн? Это Фруде Райсс. Ты, я полагаю, в отъезде, но не мог бы ты позвонить мне, как только по возвращении прослушаешь это сообщение. Я ждал тебя и вчера, и в прошлый вторник, но ты не появился. Хотя мы договаривались, что ты будешь звонить и предупреждать, если не можешь прийти, чтобы я отдавал время другим пациентам. Честно сказать, я сердит. Но ничего страшного. Если ты не проявишься до выходных, я буду считать, что тебя нет и во вторник не будет, ладно? Привет.

Фруде! Поди ж ты, ему не хватает наших игрищ, наших маленьких ритуалов. Хотя мог бы догадаться, что у меня дела поважнее.

Начинает-таки земля уходить из-под ног. Неприятно думать, что я не полностью контролирую ситуацию, сижу и болтаю с человеком, которого тут нет. Хотя я говорю ему такие важные вещи. Ладно, в другой раз повторю.

Может, надо попросить у Фруде таблеточек?

Фруде знает, как у меня чешутся руки сделать что-нибудь с его конторой. Мы едва ли не с этого начали наше знакомство; в первый сеанс я предложил ему обмен услугами. Я навёл бы глянец в его хоромах, а он соответствующее время вёл бы меня бесплатно. Фруде отказался. Он сказал, что кабинет его устраивает, а денег на ремонт нет.

Сейчас это помещение примерно девять на восемь метров, оборудованное умирающей пальмой, старым, обшарпанным столом красного дерева и парой не грешащих ни элегантностью, ни удобством кресел, обшитые грязно-розовой шерстянкой подушки которых покоятся на треногах из белого крашеного ламината. Особенно кресла меня возмущают. Возможно, это останки какого-нибудь лечебного центра восьмидесятых годов, во всяком случае, стоит мне сесть в одно из них, и я чувствую себя больным. Я бы предпочёл, чтобы Фруде обзавёлся классической кушеткой а-ля Фрейд, желательно кожаной, хотя вообще я лично отношусь к такой мебели с иронией. Но осознание того факта, что я прохожу курс психоанализа, стало бы более вещным и явственным, а за что иначе я плачу? «Такими больше не пользуются», — ответил Фруде, когда я указал ему на недоработку.