Асистолия - Олег Павлов Страница 61

После обеда гуляли — и снова увидели Зою. Застекленная веранда одной из дачек, у самого берега — и она внутри, как будто в аквариуме. Ничего не замечала вокруг. Позвали — не слышала.

Марфушин все-таки уговорил постучаться — на правах знакомых. Его мучило любопытство — что же скрывалось там, внутри… Оказалось, Зоя работала — на столе ваза с цветами. И на холсте: ваза, свет, мозаичные стеклышки веранды… Тут же, распяленный на раме, сушился еще один — натюрморт с рыбой. И два копченых леща висели связкой на гвозде, казавшись таким же изображением, только на дощатой стене — как будто тоже сушились. Они пахли так вкусно, что привлекли тут же все внимание…

Марфушин воскликнул: “В этом озере полно лещей!”.

Зоя неловко объяснила: “Купила вчера в магазине”.

Марфушин переспросил, восхищаясь: “Вчера?! Так быстро? Это потому, что вы не успели их съесть!”. И ему еще хотелось блеснуть: “Сахалин! Я все понял, вы приехали за лещами! Красная рыба, крабы, осьминоги, минтай — это для вас не улов!”.

Зоя ответила — смотрев отчего-то на него, как будто он это и спросил, а не Марфушин: “Думала, не смогу. Ничего не могла. Вчера зашла в магазин, увидела этих лещей, купила почему-то — и вот”.

Он вдруг сказал: “Это потому, что воображение сильнее правды. Сила не в том, во что веришь, а в том, что же заставляет тебя в это поверить…”.

Марфушин бросился доставать из кармана свой блокнот: “Нет, а это запишу! Запишу! Как ты это сказал?”.

Он усмехнулся: “Записывай… Диктую. Все, что мы видим — это иллюзия. Работа воображения. Когда переживаемое само проявляет в нашем сознании свои образы, заставляет все увидеть и запомнить, ощущать как реальность… Такое психическое состояние. Оно же рождает сны, галлюцинации — то, чему мы якобы не верим, считая, что это обман. Но, кстати — видим, пугает ведь только это. Кто видел в природе хоть что-то прямоугольное, прямые линии? В этом смысле все, чем окружил себя человек, — вот уж бред. Все прямоугольное, все приняло это форму… Пожалуйста, даже картины”.

Марфушин всерьез записывал под его диктовку: “Так-так… Увиденное и пережитое… А дальше? Что дальше?”.

“Дальше ничего. Через нас что-то зачем-то себя рассказывает и показывает — нам же самим. Человек, его сознание, его душа, таким образом, — материал в чьих-то руках. Поэтому все автопортреты — зеркальное отражение, мы же знаем. Только все это не от Бога. В это не верю. Здесь все это ни при чем… Эти прямоугольники. Вот что по своему образу и подобию творим. Мы такие. Это в нас вшито, спрятано. Вот вопрос”.

Вадим заткнулся.

Антонина сурово молчала — не понимая, но осуждая за что-то все сказанное.

Жена странно, как будто что-то подозревая, улыбалась…

И только Зоя спросила: “Но мы же этого хотим, создаем сами для чего-то, так живем, чтобы остаться самими собой?”.

Он ответил, кивнув на сохнущий, распяленный холстик: “Для чего все это? Ради чего? Не знаю. Но тоже кто-нибудь съест. Все почему-то кончается именно так”.

Марфушин радостно очнулся: “И сколько теперь будет стоить эта рыбка, очень интересно! Скажите, Зоя, честное слово, я бы купил ее и один съел…”.

Зоя, не желая понимать шутку: “У вас в магазине я купила этих двух лещей за пятьдесят рублей”.

Антонина: “Вадим, заткнись! Зоя, простите его… Мы пойдем. Мы вам помешали… Как жалко…”.

Саша: “Прекрасная работа! Я так рада, что могла увидеть”.

Марфушин: “И все-таки! Какие такие переживания способны совершить чудо, за несколько часов превратив копченых лещей в таких, стоимость которых как минимум становится в сто раз дороже? Cообщи же секрет… Голод? Сострадание? Ну, что? По-моему, тайна — это мастерство. По выделке, знаешь ли, и грошик!”.

Зоя стояла потерянная, провожая непрошеных гостей…

Он оглянулся: “Простите меня. Марфушин прав. А я, наверное, вам позавидовал… Я не могу. Ничего больше не могу. Как червь”.

“Зоя, а вы знаете, что сегодня баня? Женский день!” — почти пропела на прощание Антонина, отдаляясь, но, заметив, что та еще провожала всех, стояла на крыльце. Помахала рукой, повторила нараспев: “Баня! Обязательно приходите! Поговорим без этих мужчин!”.

По такому случаю Марфушина отпустили в магазин, чтобы к вечеру было холодное пиво — но прикупил и копченых лещей.

Если не день, то вечер — женский.

Сроднились, переговаривают увиденное, ничего не стесняясь. Главная новость — Зоя. “Как солдат, такая! — теперь уже дает волю своим терзаниям Антонина: “Мы не спросили, конечно, как можно, это, конечно, было бы неприлично, но я не понимаю… Женщина с наголо остриженной головой, ну что такое, скажите? Это прилично? Прости, Господи… Прячется же почему-то под косынкой… И кто она такая, я не понимаю… Осужденная? Наркоманка? Заразная? Лесбиянка? Или я что-то не то думаю, говорю, да, Сашенька?”. Главное событие — в бане Антонина встретила знакомую, какую-то Масарcкую. “Катю с Петей не помнишь? Масарских? Прошлым летом?” — теребит, как заснувшего, мужа и рассказывает: “Катя и Петя — у них дача на том берегу. Петя сейчас в Париже, у него выставка. А Катя приехала из Крыма, привезла много новых работ. Сейчас на даче одна. Приплыла на лодке, представляешь, сама! Какая бесстрашная! Вадим, ну как это не знать Масарских, ты меня удивляешь? Не помнить — ладно, но не знать…”. Вспомнили послушно. Масарский — дедушка Пети — рисовал Ленина. Дедушка заслужил славу, государственные премии, ордена. Катя с Петей — они просто “славные”. Ну да, потомственные. Хотя Антонина тут же по секрету рассказала, что Катя очень несчастна: узнала, что не может иметь детей. Ее лечили в Германии, Италии, Франции — и вот теперь это выяснилось. Жизнь так жестока к ней — в прошлом году похоронила отца. Но они с Петей все переносят вместе. Живут дружно. “Вадим! Мы едем к Масарской! Ты понял? Завтра — к Чудову твоему. Послезавтра — к моей Масарской. Нас пригласили. Тебя тоже. И попробуй мне там хоть что-то ляпнуть! За рулем будешь ты. Я устала. Ну, ладно-ладно… Отвезу тебя к Чудову, выпьешь. Но к Масарской ты поведешь. И ни грамма. А мы вот выпьем, да? Катя чудесная хозяйка, увидите. Дом — полная чаша. А какая наливка!”.

За весь вечер Марфушин только и вставил, промямлив: “А лещ-то дрянь… Лежалый, с душком. Конечно, какой дурак станет здесь в магазине лещей покупать — поймал и копти. Как точно, одно воображение! Но я бы добавил — и соблазн, соблазн…”.

В комнате. Они одни. Саша стоит голая перед зеркалом в дверце шкафа. Смотрит на себя так, чтобы он подумал — любуется собой… “А тело у ней так себе, дряблое. У этой твоей Зои… Понравилась? Я знаю. Если тебе жалко — сразу влюбляешься. А тебе ведь стало ее жалко, стало? И поэтому говорил все это? Поразить захотел? Ну что, поразил? Только зачем? Зачем? Cкажи… А ты когда-нибудь мне изменял? И что… С такими же?”.

Молчал.

Опьянела.

Бессмысленно было что-то говорить, лучше молчать.

Утром галдеж. Чудов! Чудов! Сборы — и все разговоры о нем…