Приглашенная - Юрий Милославский Страница 61

См. у него также: «…существуют по крайней мере три стрелы времени, которые отличают будущее от прошлого. Это термодинамическая стрела, т. е. то направление времени, в котором возрастает беспорядок; психологическая стрела – то направление времени, в котором мы помним прошлое, а не будущее; космологическая стрела – направление времени, в котором Вселенная не сжимается, а расширяется. Я показал, что психологическая стрела практически эквивалентна термодинамической стреле, так что обе они должны быть направлены одинаково. Из условия отсутствия границ вытекает существование четко определенной термодинамической стрелы времени, потому что Вселенная должна была возникнуть в гладком и упорядоченном состоянии. А причина совпадения термодинамической и космологической стрел кроется в том, что разумные существа могут жить только в фазе расширения. Фаза сжатия для них не подходит, потому что в ней отсутствует сильная термодинамическая стрела времени» .

С этими залихватскими воззрениями на природу времени, как они изложены в книге обездвиженного британского физика, я познакомился сравнительно недавно, купив разлохмаченный томик Хокинга (Hawking) на лотке букиниста, идя по 30-й (NB– асторийской) авеню по направлению к овощной лавке розничной торговой сети United Brothers / «Объединенные Братья». Читать эту, прямо скажем, торжественную галиматью сложно, т. к. форма, избранная автором ее, прочтению не способствует, но зато смысл доступен и горизонтов ожидания не преступает.

Впрочем, стрела так стрела .

Гораздо больше изумило меня мнение о том же предмете другого автора.

«Равномерность течения времени во всех головах доказывает более, чем что-либо другое, что все мы погружены в один и тот же сон», – прочел я в возрасте четырнадцати лет в эпиграфе из Шопенгауэра, предпосланном стихотворению А.А. Фета .

По сей день я не могу представить, чтобы это было сказано всерьез. Именно всегдашняя неравномерность течения времени не только во всех наличных человеческих головах, но и в пределах каждой по отдельности взятой головы поражает воображение дитяти, да и взрослого индивидуума; хотя бы ему уже не раз было объяснено, что, мол, его ощущение времени – субъективно и зависит от многих переменных факторов, а соотноситься следует не с ощущениями, а со временем объективным, «равномерность течения» которого во всех механизмах исправных часов хоть с анкерным, хоть с атомным приводом – эта равномерность и доказывает более, чем что-либо другое, что все мы погружены в один и тот же сон…

Я не верил этому никогда.

«Время неистощимо , как основа самой жизни, – пишет Пауль Тиллих, – даже величайшие умы открыли каждый лишь по одному его аспекту. Но всякий, даже самый простой ум понимает значение времени, а именно свою собственную временность. Он может не быть способным выразить свое знание о времени, но он всегда неотделим от его тайны. Его жизнь и жизнь каждого из нас в каждом моменте, в каждом опыте, в каждом выражении пронизана тайной времени. Время – наша судьба. Время – наша надежда. Время – наше отчаяние. И время – это зеркало, в котором мы видим бесконечность… Человечество всегда понимало, что в течении времени есть что-то страшное, такая загадка, которую мы не можем разрешить и разгадку которой мы не могли бы вынести» (подчеркнуто Н.Н. Усовым – Ю.М. ).

Я готов подписаться почти под каждым словом этого отменно внимательного пастора. Почти – потому что единственное словцо-эмоцию «страшное», приложенное Тиллихом к устоявшейся метафоре «течение времени», мне бы, в согласии с моими испытанными по этому поводу ощущениями, желательно заменить на «в явлении времени содержится нечто такое, что мы и желаем, и страшимся понять».

И еще – у меня появились серьезные сомнения в том, что мы не вынесли бы разгадки тайны этого «течения». Не знаю, как другие, но я, получив некоторые сведения из данной области, остаюсь в целости и сохранности. Возможно, конечно, что полученные мною сведения то ли неполны, то ли неверны. Но об этом я судить не берусь.

Те тысячи и тысячи страниц, на которых запечатлены рассказы очевидцев о чудесном растяжении-стяжении времени, а в особенности о возвращениях к повествователям тех, кто, казалось, был отсечен от них темпоральными преградами, само необычайное количество этих настойчивых свидетельств заставляет нас – как принято говорить – задуматься.

Но над чем?

Большинство подобных свидетельств сосредотачивается в пределах, где доказательств им нет и быть не может (или не должно, как, напр., в художественной литературе различных жанров – см., напр., у Борхеса), что, разумеется, не есть достаточный признак их ложности (или предвзятости, или некомпетентности источников). Это очевидно, и здесь задумываться не о чем. Следует лишь непременно учесть, что даже самые лучшие свидетели-очевидцы практически никогда не в состоянии с полным отстранением («объективностью») изложить наблюденные ими факты, равно и последовательность, в которой эти факты были свидетелю явлены. К тому же, неощутимо для самих себя, они не могут отделить собственно факты от их автоматического истолкования; точнее сказать, они не могут воздержаться от комментирования сообщаемых фактов, причем комментарий этот всегда возникает совокупно / в смеси с сообщением о факте (событии). Таким образом, известный (и всегда значительный) процент искажающей мешанины в рассказах добросовестных и честных очевидцев неизбежен. Искажения охватывают не сам наблюденный факт как таковой. Это было бы поправимо, напр., при сопоставлении показаний двух и более свидетелей. Но неустранимые дефекты возникают в результате бессознательного встраивания некоего, даже вполне достоверного факта – в начисто ошибочный, недостоверный контекст, в котором традиционно/исторически принято рассматривать данные факты.

Во всем, что касается времени, только так и происходит, и потому раздумывать, размышлять о нем бесполезно. Это ни к чему не приведет.

Для постижения истинной природы времени необходим особенный личный опыт как материал для раздумий.

Таким опытом почти наверняка обладал поэт и мыслитель Александр Иванович Введенский: «У меня, – замечает он, – основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени (подчеркнуто Н.Н. Усовым – Ю.М. ). А так как это противоречит разуму, то, значит, разум не понимает мира». И в ином произведении: «Тем не менее, может быть, что-нибудь можно попробовать и написать если и не о времени, не по поводу непонимания времени, то хотя бы попробовать установить те некоторые положения нашего поверхностного ощущения времени, и на основании их нам может стать ясным путь в смерть и в широкое непонимание. Если мы почувствуем дикое непонимание, то мы будем знать, что этому непониманию никто не сможет противопоставить ничего ясного. Горе нам, задумавшимся о времени (подчеркнуто Н.Н. Усовым – Ю.М. ). Человек говорит: завтра, сегодня, вечер, четверг, месяц, год, в течение недели. Мы считаем часы в дне. Мы указываем на их прибавление. Раньше мы видели только половину суток, теперь заметили движение внутри целых суток. Но когда наступают следующие, то счет часов мы начинаем сначала. Правда, зато к числу суток прибавляем единицу. Но проходит 30 или 31 сутки. И количество переходит в качество, оно перестает расти. Меняется название месяца. Правда, с годами мы поступаем как бы честно. Но сложение времени отличается от всякого другого сложения. Нельзя сравнить три прожитых месяца с тремя вновь выросшими деревьями. Деревья присутствуют и тускло сверкают листьями. О месяцах мы с уверенностью сказать того же не можем. Названия минут, секунд, часов, дней, недель и месяцев отвлекают нас даже от нашего поверхностного понимания времени. Все эти названия аналогичны либо предметам, либо понятиям и исчислениям пространства. Поэтому прожитая неделя лежит перед нами, как убитый олень. Это было бы так, если бы время только помогало счету пространства, если бы это была двойная бухгалтерия. Если бы время было зеркальным изображением предметов. На самом деле предметы – это слабое зеркальное изображение времени. /…/ Если с часов стереть цифры, если забыть ложные названия, то уже, может быть, время захочет показать нам свое тихое туловище, себя во весь рост».