Зимний солдат - Дэниел Мейсон Страница 61

– Мама…

– Сколько?

Он вздохнул и сдался:

– Двадцать шесть.

– Расскажи мне о девушке, которую ты оставил в Галиции.

– Что?

Теперь она в первый раз взялась за нож и вилку, перенесла единственный вареник с нагретого блюда на свою тарелку и надрезала его; из уголка вырвалось крошечное облачко пара.

– Я жду, Люциуш. Рассказывай. Иначе я решу, что ты извращенец, хотя для этого у тебя недостает куража. Была какая-то девушка.

В окне над ее головой стайка скворцов поднялась с соседней крыши, словно вырвавшись из шляпы фокусника. Они взлетели вверх, закрутившись пружиной, прежде чем взорваться широким, трепещущим кругом.

Он медленно произнес:

– Я работал в полковом госпитале, как я много раз вам говорил.

– Да, да, конечно.

– Там не было девушек.

– Ну конечно. Ни единой медсестры. Интересный госпиталь, без сестер.

– Там была одна сестра милосердия. Из ордена Святой Екатерины.

На секунду он увидел ее – смеющееся лицо над своим лицом, берег реки, кожа, прохладная от воды и теплая от солнца.

– Хорошенькая?

– Мама. Я удивляюсь вам.

– Полька или австрийка? Могу я спросить, из какой семьи? Люциуш, у тебя покраснели уши.

– Никого не было, я же сказал.

– Нет? А кому же ты писал все эти письма, которые так старательно разрывал на кусочки? Почему ты все время проверял почту?

Пауза; нет ответа. Он мог сказать, что писал Фейерману или другому товарищу. Но они оба знали, что мать победила.

– Люциуш… – Она наклонилась вперед и положила ладонь на его руку. – Можно, я дам тебе материнский совет? Ты дома уже почти два года. Если бы она хотела, она написала бы тебе. Если только она грамотная.

Дверь позади них открылась, и в нее просунулась голова Ядвиги, проверявшей, не надо ли убрать со стола. Мать помахала рукой, прогоняя ее. Скворцы тем временем вернулись – водоворот, дуга, большая птица. Не два года, хотелось ему сказать, всего четырнадцать месяцев. Но это не считая времени, когда он искал ее, переезжая с места на место на поездах.

Теперь мать говорила мягче.

– Ты ведешь себя так, как будто я против тебя. Но это… – она сжала его руку, – это я. Это моя плоть. Ты не можешь вечно прятаться в госпитале. Мы говорим о твоей жизни.

Она убрала руку, села прямо, осанка ее по-прежнему была изумительной. Она достала длинную сигарету из серебряного портсигара.

Он сказал:

– А я-то думал, мы говорили о капитале.

– Ну я ведь не прошу, чтобы ты женился на прачке. Я составлю меню. Ты выберешь блюдо.

Возвратившись в свое отделение, Люциуш ждал, что скоро нарочный прибудет с новой депешей. Но Агнешка Кшелевская, как он позже осознал, была куда умнее. Она сказала вслух то, в чем он не мог признаться себе все эти месяцы. Сколько можно пребывать в трауре? Он объездил половину госпиталей в северной Галиции в поисках Маргареты. Он сделал все, что мог, – разве что лично не отправился в Лемновицы, что без разрешения начальства означало бы дезертирство.

Были и другие мысли, которые он гнал от себя, но они неизбежно возвращались. Маргарета, в конце концов, тоже могла бы с ним связаться. Если даже ей нельзя никуда ехать, она знает его имя, умеет писать. Это было бы совсем нетрудно. Медицинская сестра может затеряться в хаосе перемещений, иное дело лейтенант-медик. Если письма доходили до него в горный полевой госпиталь, тем более письмо дошло бы в Вену. Он писал Фейерману, указывая на конверте только имя и полк; полевая почта не требовала даже марки.

Еще неделю он ждал нарочного от матери, но тщетно. И не по недосмотру. Недосмотров его мать не допускала. Зерно было посеяно, она давала ему время взрасти.

К тому же была весна. По всему городу, на бульварах, в парках он видел солдат, воссоединившихся со своими возлюбленными. Юбки стали немного короче. Он не знал отчего – то ли из-за нехватки ткани, то ли из-за погоды, то ли от легкомыслия, которое охватило всех после стольких трудностей. Но повсюду были открытые щиколотки и шеи. Поскольку все драгоценности были предположительно отданы на военные нужды, девушки стали украшать себя полевыми цветами, собранными в заброшенных садах, продевали их в петлицы, крепили к шляпкам. Теперь, когда его пациентов навещали родные, он видел, как молодые жены заботятся о раненых мужьях, и чувствовал укол желания. Безумием было завидовать солдату, парализованному ниже шеи, или тому, кто принужден был надевать жестяную маску, чтобы не пугать собственных детей. Но жены всегда так принаряжались, так прелестно звучал акцент – чешский, словенский, – и иногда, когда они благодарили его, они даже протягивали ему руки. Всего на мгновенье, и он не подносил их к губам, а просто легко пожимал, принимая их благодарность, как будто в кругу друзей.

А иногда он слышал шуршание простыней в углу. Вспыхнувшие щеки, возня с юбкой, расстегнутая пуговица на блузке. Это неважно, говорил он себе, хорошо, что солдаты могут сорвать это мимолетное удовольствие. Но томление в груди было тут как тут, невозможно было его отрицать.

Чтобы справиться со всем этим – с весной, толпами, материнским советом, хорошенькими солдатскими женами, – он снова начал совершать прогулки. Мимо дворцов на Ландштрассе, казарм возле Карлсплац, мимо проституток, прохаживающихся по лишенному деревьев Рингу. Мимо заколоченного здания Оперы, мимо статуи Гете в Императорском парке, по маргариткам, растущим прямо под ногами. К каналу, к собору Святого Стефана, к Северному вокзалу – смотреть, как прибывают поезда.

Однажды поздним апрельским вечером, когда его на несколько часов подменил приходящий консультант, Люциуш обнаружил себя в парке Марии Йозефы, возле Арсенала и Южного вокзала. Почти всю неделю шел дождь, а теперь распогодилось, и парк был запружен семьями, нежными парочками и компаниями солдат, получивших увольнительную. Солдаты флиртовали с гувернантками и с девицами, торгующими всякой мелочью. Он принес с собой пару выпусков «Военно-медицинского журнала» и устроился на скамейке посреди парка, недалеко от пустого фонтана, где Нептун, выбеленный голубиным пометом, вздымался над стаей дельфинов, плывущих по мраморным волнам. Воздух был влажный, небо низкое, цвета вороненой стали. Он пытался читать, но мысли его постоянно возвращались к Маргарете и к предложению матери, и вдруг он услышал взрыв смеха из толпы, собравшейся на аллее за ракитником, недалеко от главного входа.

Вначале он не обращал внимания на шум. Улицы кишели бродячими артистами: они играли на скрипках и аккордеонах, показывали фокусы. Зачастую это были ветераны, и он приближался к ним с осторожностью, боясь воспоминаний, которые они вызывали. Но гуляющие явно получали от представления гораздо больше удовольствия, чем он от статьи о психозах, вызванных голодом, поэтому он поднялся и пошел к толпе, собравшейся вокруг шарманщика и медведя.