10 минут 38 секунд в этом странном мире - Элиф Шафак Страница 61

Хюмейра поспешила на кухню и вернулась со стаканом воды и бутылочкой лимонного одеколона. Последний она брызнула в воду и передала стакан Саботажу.

– Выпей. Тебе полегчает.

– Что это? – спросил Саботаж.

– Мамино лекарство от печали – и от всего остального. У нее всегда был под рукой одеколон.

– Секундочку! – запротестовала Налан. – Ты ведь не станешь давать ему это? Лекарство твоей мамы способно погубить человека с непереносимостью алкоголя.

– Но это всего-навсего одеколон… – пробормотала Хюмейра и тут же засомневалась.

– Я в порядке, – ответил Саботаж.

Он вернул стакан, смущаясь, что оказался в центре внимания.

Всем было прекрасно известно, что Саботаж не переносит спиртного. Четверть бокала вина прямо-таки уничтожала его. Несколько раз, выпив две-три кружки пива в попытке не отстать от других, он отключался полностью. В такие ночи он пускался в приключения, о которых на следующее утро ничего не помнил. Люди в мельчайших деталях рассказывали, как он забирался на крышу, чтобы посмотреть на чаек, или разговаривал с манекеном в витрине, или заскакивал на барную стойку в «Караване» и спрыгивал на танцующих, полагая, что они подхватят его и поднимут на своих плечах, но в итоге плюхался на пол. Истории, которые ему рассказывали, были настолько унизительны, что он начинал делать вид, будто не имеет ничего общего с их неуклюжим главным героем. Он знал, что не переносит алкоголя. Возможно, ему не хватало соответствующего фермента или печень работала неправильно. А может, ходжи и имамы, родственники его жены, наложили на него проклятие, чтобы он никогда не смог отклониться ни вправо, ни влево.

Налан была поразительным контрастом Саботажу, легендой стамбульских неформалов. Она обзавелась привычкой осушать стопки после первой операции по смене пола. Хотя она и избавилась от своего голубого удостоверения личности – такие выдавались гражданам-мужчинам – в пользу нового розового – для гражданок, послеоперационные боли были настолько мучительны, что переносить их удавалось только с помощью бутылки. Потом были другие операции, каждая сложнее и дороже предыдущей. Обо всем этом ее никто не предупредил. На этот счет высказывались очень немногие, даже в сообществе трансвеститов, а если высказывались, то лишь на пониженных тонах. Порой в раны попадала инфекция и ткани не заживали, так что острая боль становилась хронической. И пока организм боролся со всеми неожиданными сложностями, долги Налан все увеличивались. Она повсюду искала работу. И соглашалась на любую. Когда почти все двери закрылись у нее перед носом, она пыталась даже вернуться в мебельную мастерскую, где работала раньше. Но и туда ее не взяли.

Для женщин-транссексуалок дорога открыта только в парикмахерские и секс-индустрию. В Стамбуле и без того было слишком много парикмахерш, а салоны красоты располагались в каждом проулке и подвале каждого здания. В лицензированные бордели транссексуалок тоже не пускали. Иначе клиенты чувствовали себя обманутыми и жаловались. В конце концов, как многие другие до нее и после нее, она оказалась на улице. Это было тяжело, утомительно и опасно, каждая машина, которая останавливалась рядом, оставляла отпечаток на ее огрубевшей душе, словно шины – на песке пустыни. Невидимым клинком она разделила себя на две Налан. Одна пассивно наблюдала за другой, замечала каждую мелочь и много думала, а вторая тем временем делала все, что должна была, и вообще ни о чем не думала. Она переживала одно унижение за другим – ее оскорбляли прохожие, самоуправно арестовывала полиция, третировали клиенты… Большинство мужчин, подбирающих транссексуалок, – особые личности, непредсказуемо колеблющиеся между желанием и презрением. Налан уже имела достаточный опыт в этом деле и прекрасно знала, что, в отличие от масла и воды, эти два чувства с легкостью смешиваются. Те, кто ненавидит тебя, могут неожиданно проявить бешеное желание, а те, кто, казалось бы, любит, вдруг становятся злобными и жестокими, как только получают то, чего хотят.

Каждый раз в дни государственных событий или больших международных конференций в Стамбуле, когда черные машины с зарубежными делегатами прокладывали извилистый путь от аэропортов к пятизвездочным гостиницам, раскиданным по всему городу, какой-нибудь полицейский начальник обязательно принимал решение очистить попутные улицы. В такие моменты всех трансвеститов за ночь брали под арест, сметали, словно мусор с тротуаров. Как-то раз после такой зачистки Налан держали в заключении, а заодно пучками выбрили ей волосы и содрали одежду. Ее заставили сидеть в камере без одежды и в полном одиночестве, да еще заходили примерно раз в полчаса, чтобы в очередной раз окатить с ног до головы ведром с грязной водой. Один из полицейских – тихий молодой человек с тонкими чертами лица, – казалось, был неприятно удивлен тем, как его коллеги обходятся с Налан. Она надолго запомнила выражение обиды и беспомощности на его лице и какое-то время даже сочувствовала ему, словно это ему, а не ей пришлось сидеть взаперти в тесной камере, словно он тоже был в заключении, пусть никто этого и не замечал. Утром именно этот полицейский вернул ей одежду и предложил стакан чая с кубиком сахара. Налан знала, что в ту ночь некоторым пришлось куда хуже, чем ей, и после того, как конференция завершилась и ее выпустили, она не стала никому рассказывать, что произошло.

Гораздо безопаснее было работать в ночных клубах, если, конечно, удавалось в них пробраться, а ей время от времени это удавалось. К радости владельцев некоторых клубов, в Налан открылся удивительный талант. Она могла пить, пить и пить, но совершенно не пьянела. Она подсаживалась к чьему-нибудь столику и затевала беседу, а глаза ее сверкали, точно монетки на солнце. За разговором она умудрялась склонять новых знакомых к покупке самых дорогих напитков. Виски, коньяк, шампанское и водка лились, словно полноводный Евфрат. Как только клиент оказывался в серьезном подпитии, Налан переходила к другому столику и там начинала все заново. Владельцы клубов обожали ее. Она была автоматом по добыванию денег.

Итак, Налан поднялась, наполнила стакан водой и передала его Саботажу.

– Шарф, который ты принес Лейле, очень красивый.

– Спасибо. Мне кажется, он бы ей понравился.

– О, я не сомневаюсь. – Налан едва коснулась его плеча, пытаясь успокоить. – Вот что я тебе скажу: почему бы тебе не положить его в карман? Ты сможешь подарить его Лейле сегодня ночью.

Саботаж моргнул:

– Не понял.

– Не волнуйся. Я сейчас объясню… – Налан осеклась; ее внимание привлек какой-то звук, и она задержала взгляд на закрытой двери, видневшейся в коридоре. – Девочки, вы уверены, что Джамиля спит?

Хюмейра пожала плечами:

– Она обещала прийти, как только проснется.

Осторожными быстрыми шагами Налан направилась к двери и повернула ручку, но дверь была закрыта изнутри.

– Джамиля, ты спишь там или рыдаешь? И может быть, слушаешь наш разговор?

Никакого ответа.

Налан сказала в замочную скважину: