Вернусь, когда ручьи побегут - Татьяна Бутовская Страница 60

Весь июнь долгожданное питерское лето прорыдало проливными дождями и только к июлю распахнулось, ошпарило палящим солнцем и тридцатиградусной сухой жарой. Скинули наконец куртки с капюшонами, разделись до маек, обнажив бледную свою плоть, и рванули за город, туда, где лес, речка и шум ветра. На дачу, к родимым шести соткам и парнику живокормящему!

Электричка была переполнена, несмотря на будний день и два часа пополудни. Надя Маркова, стиснутая потными телами, ехала к Камиловой на дачу. По сравнению с большинством пассажиров, которым тащиться до своего земельного надела полтора, а то и все два часа встояка, Надя занимала положение привилегированное: всего четыре остановки, ближний карельский пригород, можно и потерпеть! Главное, удержать позицию около тамбура и не позволить отжать себя к середине вагона. Духота стояла страшная.

– Откройте окно! – громко взмолилась стоявшая рядом женщина, хватанула ртом воздух и попыталась обмахнуть лицо рукой, больно ткнув Надю локтем.

– Да не открывается оно, уже пробовали, – объяснили женщине, – половина окон не открывается.

В тамбуре зашумели. Невзрачный на вид мужичонка, до поры как все тихо стоявший в толпе, вдруг представился контролером и велел приготовить билеты. К нему отнеслись как к козлу-предателю: пол-электрички ехало без билетов, особенно которые втискивались последними.

– Ваш билет, гражданин! – обратился он тонким требовательным голоском к мужчине, упиравшемуся огромной лапищей в потолок тамбура.

– Щас, все брошу! – не пошевелился пассажир.

– Билет! – взвизгнул контролер. По лицу его было видно, что его совсем недавно крепко обидели, и не один раз, и теперь он жаждет реванша.

Богатырь лениво оторвал пальцы от потолка, сложил фигу и сунул в нос контролеру:

– Во тебе мой билет, компостируй!

Пассажиры солидарно заулыбались.

– Я вас сейчас ссажу, в милицию сдам! – отмахнулся от волосатой фиги служака. Был он, видать, неопытный, рьяный, из узников порядка. – Государство обманывать!

При упоминании обиженного государства народ откровенно заржал.

– Да ладно тебе, коммуняка, государство нас всю жизнь нае… обманывало. Оно – нас, мы – его. Ты, главное – не волнуйся. Сейчас вон остановка будет, так ты иди себе с миром.

Народный заступник вызвал у Нади, как и у всех, чувство симпатии, и, пробиваясь к выходу, она невольно улыбнулась великану, тот подмигнул в ответ голубым веселым глазом, тряхнул пшеничными кудрями. «Хорош Добрыня, – мельком отметила Надя. – Хоть и хамло». «Добрыня» мягко опустил могучую, как ковш экскаватора, руку в людскую массу и сделал гребок, освобождая проход для Нади:

– Пропустите девушку!

Надя, отчего-то взволновавшись, признательно, наспех кивнула в ответ, поезд остановился, она сошла на перрон, а вслед за ней вывалился исторгнутый из недр народных контролер. Отряхнулся, затравленно озираясь, и вдруг преградил Наде дорогу.

– Ваш билет! Вы только что сошли!

Жалкий, но несгибаемый!

«Вот гнида!» – душевно отреагировали из раскрытого тамбура.

Надя достала из сумочки билет, протянула блюстителю. Он внимательно изучил дату, станцию назначения и, наконец, щелкнул дырочку на картонке и протянул Наде.

– Оставьте себе на память! – сказала Надя почти сочувственно.

Дверь вагона закрылась, мелькнула огромная Добрынина пятерня в прощальном размахе, Надя махнула в ответ и, когда поезд тронулся, унося случайного попутчика, почувствовала легкое, как девичий вздох, сожаление.

Двадцать минут пешком от станции – и вот уже выглядывает с холма среди сосен крыша Сашкиного дома. Дом, хоть и небольшой, но солидный, бревенчатый, достался Камиловой от отца. И теперь каждое лето Александра, сама выросшая на этой даче, отбывала вместе с дочкой «каникулярную повинность» от звонка до звонка. По выходным приезжал Вадик, обвешанный сумками с едой, – дачный муж, и сразу выяснялось, что ступенька крыльца сгнила и «гуляет», а в туалете – дощатой кабинке, стыдливо припрятавшейся за кустами, протекла крыша, а в летней кухне треснуло оконное стекло, между прочим, еще месяц назад треснуло… Лицо Вадика темнело: дачу он не любил за ненасытную ее прожорливость, требующую от хозяина постоянных усилий по залатыванию мелких и крупных дыр. Слава богу, на участке не выращивали ничего плодоовощного. Что росло само по себе, то и росло: несколько яблонь да кустов смородины, посаженных еще при отце. За эту свободную дикость камиловскую дачу все любили, гости приезжали охотно, зная, что перед обедом им не всучат садовую лопату с застенчивой просьбой «подсобить» – ну там дерну нарезать для укрепления оползающего склона, ямку выкопать для компоста… Самой большой достопримечательностью на участке были сосны и огромные, буйно разросшиеся кусты лесного орешника.

Сворачиваешь с шоссе, ныряешь в прохладную ореховую рощу, и узкая партизанская тропа (не знаешь – не найдешь) ведет тебя к заветной калиточке… «Ну, здравствуйте, люди!» – кричит Надя, дергая щеколду на заборе. Александра, подзагоревшая, босая, в шортах и майке, скачет ей навстречу, взмахивая руками:

– Надька! Ну наконец-то! Изждалась тебя! Таня, иди скорей, тетя Надя приехала!

И Таня, тоже босая, в одних трусиках и панамке, мчится по тропинке за матерью. А Надя смотрит на обеих, улыбается: как они похожи!

– Девочки мои, подождите, дайте хоть лицо сполосну, вся взмыленная, по шоссе шла – ужас, асфальт плавится, а у вас – рай, честное слово, микроклимат!