Отель "Гонолулу" - Пол Теру Страница 60

То был один из тех многих моментов моей жизни, когда я шептал про себя: «Где я?» Вопрос этот имел философское значение, а не географическое: я знал, что ерзаю в нетерпении и пытаюсь сохранить на лице улыбку, глядя на два симметричных холмика макаронного салата на своей тарелке. Мы с Милочкой оказались на праздничном собрании ложи «лосей» ^[36] в Ночь Короля Калакауа ^[37] по приглашению моего заместителя Лестера Чена, состоявшего в этой ложе, и его новой жены Вайноны. «Мои не идти прямо», — разобрал я. Они обсуждали новые роликовые коньки — существует ли опасность вывихнуть на них лодыжку. Я подумал, что простые истины, вроде только что высказанной, укладываются в первую строку стихотворения, у которого никогда не будет второй строки.

«Лоси» в Гонолулу гордились тем, что ложа их собиралась по соседству с гораздо более престижным каноэ-клубом «Гребцы». «Лось» мог выйти на пляж и наткнуться там на кого-нибудь из «гребцов». Как раз в эту минуту «гребец» в блейзере и панаме стоял на принадлежавшей обоим клубам полоске пляжа, любуясь закатом. Я позавидовал этому щеголю, который знал, что стоит на своей земле, и не мучился вопросами вроде: «Куда я попал?» — во всяком случае, мне казалось, что он такими вопросами не задается.

А я очутился в незнакомом месте, где никогда раньше не бывал, о котором ничего не читал, ничего не слышал.

— В городе Медфорд, штат Массачусетс, где я рос, была ложа «лосей» рядом со школой имени Вашингтона, — заговорил я. — Я ни разу не видел, чтобы хоть один хомо сапиенс вошел туда или вышел из этого здания. Красивый был дом и выглядел загадочным.

Воцарилось неловкое молчание: такое случается, когда посреди оживленной беседы кто-то вдруг переходит на неведомое наречие или начинает извергать поток невнятных, бессмысленных звуков. Собеседники старательно отводили от меня взгляд. Милочка поднялась и отошла к буфету. Это «хомо сапиенс» так их ошарашил?

— Все вроде как тайна, когда ты кеики, да? — подал реплику Лестер. Он часто прибегал к банальным сентенциям, чтобы положить конец неприятному разговору. Как всякий китаец, Лестер не отваживался задавать прямой вопрос, считая это оскорблением, личным вызовом. — Этот клуб тоже таинственный, о’кей?

«Кто я такой?» — спрашивал я себя, тоже в философском смысле.

— Ты муж Милочки! — будто в ответ на мой вопрос сказала внезапно очнувшаяся Вайнона. — Я слыхать про тебя. — Она обернулась к сморщенной женщине лилового оттенка, сидевшей позади нее: — Это муж Милочки!

Мы все были одеты кое-как, босые, в широких кричащих рубашках и шортах, точно уродливые дети-переростки. А ужин был на редкость взрослым, формальным, даже церемонным, с двумя длинными речами посредине, с официальными тостами и строго выдержанной последовательностью блюд. Ужин начался в половине шестого, лучи заходящего солнца падали на макаронный салат, подсвечивая его всеми красками.

Меня озадачивала странность и новизна ситуации, в которой я оказался: я подозревал в ней какой-то скрытый смысл. Все бывшее для меня новым казалось многозначительным. Если эта сцена была уже кем-то описана, то я не читал эту книгу. Кем, однако, могла она быть описана в зеленом, не ведающем грамоты мире?

В позиции единственного отстраненного наблюдателя есть элемент безумия: не знаешь, что здесь к чему и не начинается ли у тебя лихорадка. Раньше я верил, что текст высвечивает сцену, делает любую обстановку осязаемой, устойчивой, достоверной, место действия приобретает форму и цвет, и ты начинаешь верить во все происходящее. Место, о котором никто никогда не писал, остается как бы невидимым, пока не найдется человек, который сумеет рассказать о нем, предъявить его читательскому воображению. Люди, выросшие на маленьком острове или в провинциальном городе, считали необходимым покинуть свой дом, найти «настоящее» место, о котором они могли бы написать, — Чикаго, Нью-Йорк, Париж, — потому что их маленький городок не существовал для остального мира или был не виден невооруженным глазом, зато большие города уже были обжиты великими писателями.