Соколиный рубеж - Сергей Самсонов Страница 60

Вереница ползущих, семенящих в туман, словно в райское небытие, растворяется в воздухе, – мы снимаемся с места и катим между тех же убогих домов и деревьев. Я вспоминаю споры с Руди, говорившим: «Их ты тоже готов принести в жертву собственной подлинности?» Будто если б не я, то и жертвы бы не понадобилось никакой. Я вспоминаю устрашенного фон Герсдорфа: «О, вы, воздушные счастливцы, не представляете себе и сотой доли тех масштабов…» И почему это людей так ужасает именно количество, когда на самом деле все наоборот: реален лишь отдельный человек, а жалеть миллионы, людскую халву невозможно – это цифры в бухгалтерских книгах, это длинные, как бычьи цепни, показатели сделанного.

Сострадательное отношение ко всем теплокровным мне неведомо так же, как зависть к сильнейшему или необъяснимая ненависть к представителям определенного вида, другого народа. Сострадательное отношение ко всем теплокровным приводит к растерянности, невозможности выстроить что бы то ни было. Я не чувствую жалости к старым, пожившим, волокущим на спинах ежедневные мысли об ужине и лотошной торговле овощами и фруктами, толстобрюхим, берущим у сильных в кредит свою жизнь, притворяющимся глухонемыми и спящими, когда мы забираем и ведем на убой их соседей… Все они, скажем так, заслужили того, чтоб исчезнуть безлико и скотски, но девочка – у нее же все новое: ослепительно-чистая, крепкая кожа, даже взглядом боишься коснуться ее, из нее может вырасти что-то иное, тут всегда есть надежда, пока… детство – право на рай, ты забыл? Для нее все ни с чем не сравнимо, для нее мир пока что звенит снежной музыкой Руди, отобрать жизнь-отбросы у выросших, выгнивших – это вовсе не то же, что отнять у нее мир-сокровище, рай. А отнять у нее мать, отца? Кто тогда для нее раздобудет, разжует, рассосет, сунет в клювик этот черствый сухарь? У Рейха нет средств на прокорм сотен тысяч еврейских детенышей, так что будет «гуманнее» придавить ее сразу же.

Я, само собой, не понимаю, зачем истреблять травоядный, бесклыкий народ. Что за страх движет фюрером, что заставляет нас видеть в евреях угрозу вроде палочек Коха? Национал-социализму нужно было превознести германца до небес, неразрывно спаять миллионы ощущением «немцы – абсолютная сила» – это было исполнено, нам показаны низшие расы, которым суждено быть у нас в услужении. Ну так пусть и служили бы, ведь они так угодливы, пусть бы делали деньги для Рейха, гранили алмазы, починяли часы, сапоги, собирали моторы для наших танков и самолетов и клепали обшивку впотай. Не надо быть добрым хозяином, у добрых хозяев рабы отвыкают от боли и страха, но хороший хозяин свой скот понукает и бьет, а не режет. Разделение живущих на расы рабов и господ неизбежно и неодолимо. Угодно разделять по крови – да пожалуйста, делите хоть по росту. В реальности все сводится к господству немногих сильных надо всеми остальными; нет иерархии народов – по крайней мере, навсегдашней, окончательной; есть только расставленность личностей по вертикали, и мой русский знакомый – тому подтверждение. Зачем убивать? Тут конечно же сразу упираешься в сталебетонное «лишние рты» и «возможны восстания». Так гоните их в шею. А то я прямо так и вижу иудейскую орду с полезшими из пастей волчьими клыками, переродившихся ростовщиков, старьевщиков и стряпчих, миллионы берсерков с летящими по ветру пейсами – что ж мы шарахаемся от носатых людоедов с наших собственных антисемитских плакатов? Ведь изначально речь и шла, насколько мне известно, о выдворении евреев из Германии, и только. И ни в одной из колыбелей мирового человеколюбия не пожелали приютить вот этих бедолаг – акционеры Англии, Европы и Америки подсчитали расходы и выплюнули телеграммы: «Оплатить проживание не можем. Помним, любим, скорбим».

В общем, если бы я извивался на адовой сковороде комфортабельной совести, я сказал бы сейчас, что вина в равной мере лежит на всех наших европейских соседях… А здесь, в Пятигорске? В Белоруссии, на Украине? На самих же евреях, мужчинах, которые с травоядной покорностью отдали нам своих жен, матерей и детей. Кто сказал, что бесклыкость, неспособность ударить, убить не вменяется жертве в вину? Я сказал бы, что мы не хотели, но нам это сделать пришлось. Но ведь я понимаю, что кто-то из отдавших приказ о тотальном judenfrei ^[39] всех земель на Востоке не подчиняется неодолимым обстоятельствам, а хочет – убивает еврея в себе, равно как и дегенерата, урода, калеку в себе, не желая быть слабым и веруя, что, разбив это зеркало, станет иным, совершенным и несокрушимым. Во мне нет никакого еврея, а если и есть, то он мне не мешает делать то, что хочу и люблю, но вдобавок тому, что люблю, мне приходится проводить волю тех, кто не терпит и не допускает живого тепла, безмятежного сонного взгляда, дыхания, беготни, смеха, крика, присутствия этой девочки в мире. Нет, не так. Просто именно тем, что люблю, я и делаю исчезновение малышки возможным.

Въезжаем в пасторальный пригород, подкатываем к домику с фасадом в три окна. Проститутки хохочут, отбиваясь от лапающих рук Малыша; я прицепом тащусь вслед за ними в опрятную комнату с ширпотребным ковром на стене. Подхожу к патефону, наугад вынимаю из стопки пластинок одну… возникают хрипящие звуки, слова: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор…» Это марш авиаторов, сталинских соколов, в нем наивный и радостный пафос покорения воздуха. Я почему-то думаю о том, что эта песня музыкальной заставкой возглавляла всю жизнь «певуна», фамилия которого, скорей всего, Зворыгин, направляла, вела его сызмальства, говоря: вот каким должен быть человек, вот каким можешь сделаться ты. Я думаю о сущностном родстве железных маршей СССР и Рейха: они же ведь тоже убивают кого-то, солдаты социалистической державы, маньяки мировой резни богатых, – своих дворян, своих интеллигентов… в общем, всех, у кого нет наследных мозолей…

Я думаю о том крикливом неврастенике с запавшими щеками и воспаленными глазами кочегара, о солдатах СС, что сейчас гонят стадо евреев к обрыву. Как они это делают? С упоением собственной властью над вздрагивающей, переполненной собственным сердцем скотиной? И тем слаще вот эта предельная власть, что ты знаешь и чувствуешь, что ты сам точно так же дрожал бы, обмочился, обгадился и сломался бы так же легко. С наслаждением? Вряд ли. Разве только немногие. Отворачиваясь от ошметков, летящих в лицо, подавляя жестокие рвотные спазмы – из долга? С мясницкой сноровкой, с механической точностью, деловито и споро, заученным и привычно-естественным телодвижением? Соревнуясь с другими командами в скорости очищения поля ответственности и рассчитывая на поощрения наградами, отпусками и званиями – радуясь, когда делают все, как один человек, без осечек, без промахов, без пробуксовки, или злясь на того, кто сбивается, отстает от командного ритма?

Что ведет их, что тащит? Радость повиновения Führerbefehl ^[40] и служения народу – исполнение высшего предназначения? Ощущение святой, наконец-то достигнутой нераздельности каждого немца и целого, Volk, обязательство все отдать Рейху и естественная невозможность жить и действовать собственной волей и правдой – вне железного строя? Или просто могучий первобытный инстинкт выживания, здравый смысл и вечное человечье желание сытой, обеспеченной жизни, гарантированных жалований и приличных пайков, понимание, что ныне служба в ваффен-СС и полиции – это самый простой, а для многих единственный способ обеспечить семье миску супа, и только? Почему же «и только»: с самолетною скоростью сделать карьеру нынче можно не только в люфтваффе – будь железным, свободным от дрожи перед всеми утробными «мамочка!» – и взлетишь из фельдфебелей и лейтенантов в имперское небо, получив два дубовых листка на петлицы, наконец-то поднявшись из ничтожества в люди; кроме твердости и непреклонности, от тебя ничего не потребуется, а безжалостность-то из себя может выдавить каждый.