Мания встречи - Вера Чайковская Страница 60

Гордость и замкнутость. Да, все же было в нем нечто неискоренимо польское: это нежелание вступать в тесные отношения ни с кем, эта холодная отстраненность от другого и равнодушно-брезгливый взгляд на окружающих – кому до него есть дело и зачем? Но и польский блеск, польская колкая огненность, польское соблазнительное обаяние, присущее равно и женщинам, и мужчинам, которые манят, делают знаки, а потом холодно и удивленно отстраняются от обвороженного ими человека.

А этот еще и поэт, и изгнанник, и красавец с романтическим прошлым и неясным происхождением. Лет сорока – пора мужского расцвета, когда женщины слетаются, как бабочки на огонь. Но огонь холодный, и пылающий взгляд в одночасье удивленно-надменный: «А вы-то, мадам, здесь зачем? Только вас мне не хватало!»

Авдотьи, Натальи, Нины – все кружатся поблизости, но ни одна не мила и не занимает одинокого сердца.

Однажды на балу, где он, по обыкновению, подпирал колонну, рассеянно слушая, что говорит ему чернокудрый и необыкновенно живой русский поэт-аристократ, из тех, кто удостоил его стихи своими переводами, граф Потоцкий (Стах, как называли его в близком кругу) увидел женщину, которую тотчас узнал. Он так оживился, что чернокудрый тоже повернул голову по направлению его взгляда и заразительно рассмеялся.

– Вас влечет к подобному! Это графиня Потоцкая. Амалия. Вам лучше знать – родственница или однофамилица. Ухаживать не советую. Муж убьет на дуэли. Ревнив. Но неужели она вам нравится? Эти худые плечи, бледное лицо, синева под глазами. Она же в чахотке, скорее всего…

– Из каких она Потоцких?

Стах с гримасой нетерпения перебил поэта, которому так некстати пришла охота его поддразнить.

– Муж, кажется, из Варшавы. Здесь подвизается на дипломатической службе… Да, но эта Амалия Потоцкая – она ведь уже и немолода?!

Чернокудрый остановил живой взгляд на взволнованном лице Стаха Потоцкого. Тот почти и не слышал колкостей чернокудрого. Он издалека неотрывно глядел на графиню и думал вслух.

– Мужа я знавал когда-то в Варшаве. Мой четвероюродный брат Алекс. Ничтожнейшая личность! Мне говорили, что он пристроился при французах.

– О да! И за приличное жалованье. А вот жена, говорят, без гроша.

– Представьте меня.

– Извольте.

Оба поэта, внешне различные до противоположности, но схожие чем-то, что напоминало причастность к тайному ордену, после мазурки подошли к Амалии Потоцкой.

– Рекомендую дальнего родственника вашего мужа.

Чернокудрый поцеловал смуглую руку Амалии, быстро, с ревнивой жадностью взглянул на обоих и скрылся в бальной толпе.

– Узнали?

В голосе Станислава Потоцкого ощущалась такая взволнованность, что, услышь его сейчас Натальи, Авдотьи и Нины, они бы очень удивились.

Амалия испуганно вскинула голову, торопливо извлекла из ридикюля лорнет и наставила его на графа.

– Простите. Ужасная близорукость. Ах!

Она выронила лорнет, и Потоцкому показалось, что она сама готова упасть. Тогда он быстро взял ее руку и склонился в поцелуе. Этим церемонным целованием ручки, которым он обычно пренебрегал, он думал ее успокоить, но только сам сильнее разволновался. Он поднял лорнет, задыхаясь от волнения и скрывая от окружающих лицо.

– Я, между прочим, приезжал к вам через три года. Ровно через три. Но там уже ничего не было: ни гостиницы, ни корчмы. И никто из местных не мог сказать, куда вы подевались. Боже, как я рыдал! Единственный раз в жизни. У меня с собой были деньги, паспорта. Я хотел вам предложить сразу, не раздумывая, как в тот, первый раз…

Графиня отвернулась, достала платок все из того же ридикюля и стала комкать его в руке.

– Простите. Я сейчас не могу говорить. Сюда идет мой муж… Стах, я ждала два года, больше не могла!

К ним приближался немолодой мужчина низенького роста, но с гибкой талией и по виду очень самоуверенный. Амалия представила мужу его дальнего родственника.

– А, так это вы из поэтов Потоцких?

Муж Амалии скорчил любезнейшую мину.

– С чего вы взяли? Две-три баллады. Это все сильно преувеличено. Раздули из мухи слона – так, кажется, в России говорят? Вот перевели превосходно. А стихи так себе. Да и мудрено по-польски рифмовать!

Они обменялись с мужем еще какими-то любезными фразами. Ни Стах, ни Амалия друг на друга более не смотрели. Алекс Потоцкий пригласил своего родственника бывать у них по средам. На том и расстались.

Сидя за одиноким ужином с бутылкой «Вдовы Клико» и потом, рассеянно листая только что изданный и сладко пахнущий типографской краской томик стихов чернокудрого (чего-то как будто недостает? Не злости ли и отчаяния?), Станислав Потоцкий в который раз прокручивал в сознании свою историю с Амалией, уже давно сложившуюся в балладу. Но из суеверия он ее не записывал.

Тогда ее звали Рутой. Еврейская девчонка, дочка владельца корчмы и небольшой гостиницы для проезжающих – рыжего длиннорукого еврея-вдовца. Видимо, тот махнул на дочку рукой. Она казалась странной и евреям, и неевреям. Хозяйством не занималась, религиозных книг не читала, а бродила по двору с томом новелл истасканного и затертого Сервантеса, невесть как попавшего к отцу Руты, – зачем-то пыталась учить испанский. В белом коротком платье, до кофейного оттенка загоревшая на солнце, худая, с выступающими ключицами и непроглядной чернотой сияющих глаз, легконогая и легкомысленная. Проезжающие мужчины окидывали ее любопытствующими взглядами, на которые она отвечала своим горячим и наивно-беззастенчивым. Давно пора было папаше Якову выдавать ее замуж. Да никто из солидных достойных евреев ее не брал. Слава у нее была дурная.

Она дружила с цыганкой, жившей оседло у русского помещика в прачках. По вечерам цыганка раскидывала карты и гадала. И все про женихов, все про женихов.

А тут по дороге в Варшаву, застигнутый ливнем, остановился в гостинице Якова сам пан Потоцкий с племянником – мальчиком лет пятнадцати.

Дядя вез его учиться в университет. Помешал ливень, да вдобавок что-то разладилось в коляске. Пришлось остановиться у еврея, хоть и не жаловал пан Потоцкий сие племя. Вел переговоры с Яковом через своего камердинера, беспрестанно прикладывая к носу раздушенный платок.

А племянник выскочил из коляски на пахнущий дождем двор, весь заросший ромашками, и тут же увидел дочку рыжего Якова Руту, в белом платье, кофейно-смуглую, с громадной затрепанной книгой в руках.

– Ты кто?

Стах сразу почувствовал, что она ничуть не напоминает тех девушек, которых он прежде видел в гостиных у родственников. Она была словно его сестренка, такая же черная и худая и такая же странная среди девушек, как он среди юнцов.

– Я – Рута. Дочка Якова-корчмаря. Я еврейка – ты, надеюсь, понял? А ты кто?

Юноша приосанился, оправил щегольский мундир, сшитый специально для университета, и проговорил срывающимся басом: