Как я была принцессой - Жаклин Паскарль Страница 60

За четыре года, прошедшие с тех пор, как судейская коллегия удовлетворила нашу апелляцию, выросли дети, выросла и я сама. Строить новую жизнь оказалось не так-то просто – ведь нас одним махом перенесло из дворца в хижину. Но я ни о чем не жалела и знала, что приняла правильное решение. У меня не было ни времени, ни желания вспоминать о той пустой и жалкой жизни, что я вела в Малайзии, и я почти не рассказывала о ней даже самым близким друзьям. Предаваясь страшным воспоминаниям и жалостью к себе, можно навсегда застрять в прошлом, а меня интересовало только будущее, и с ним было немало хлопот, учитывая, что я осталась одна с двумя маленькими детьми на руках.

Я начала работать сразу же, как только у меня появилась такая возможность. Поскольку я еще кормила Шах грудью, первое время мне пришлось искать работу на дому, и нередко у меня было по три нанимателя одновременно. Я печатала на машинке, сидела с чужими детьми, принимала участие в социологических опросах и пекла пирожные для маленькой кондитерской. Потом в дневной час пик я стала подрабатывать официанткой в соседнем кафе. Таким образом я расставалась с детьми всего на пару часов в день. В мое отсутствие с Шахирой сидела Сюзанна, а Аддин уже ходил в садик.

Но самое главное – за эти четыре года я залечила свои самые глубокие раны, поверила в то, что я не так уж беспомощна, и отчасти вернула себе чувство собственного достоинства. Последний процесс отнял особенно много времени и сил. Удивительно, но о чувстве собственного достоинства совсем не задумываешься, когда оно у тебя есть, и даже его постепенное разрушение происходит незаметно – просто в какой-то момент ты вдруг понимаешь, что потеряла себя. Уже вернувшись в Австралию, я еще долго не решалась отстаивать свое мнение, боялась не согласиться с кем-то, а в компании других взрослых с трудом подавляла желание вилять хвостом, как щенок, стремящийся заслужить одобрение хозяев. Бахрин умело запрограммировал мое сознание: я чувствовала себя никчемной неудачницей, и расстаться с такой самооценкой оказалось непросто. Что же касается моего сердца, то оно так устало и съежилось, что пока в нем не оставалось места ни для кого, кроме Аддина и Шахиры.

В Малайзии я тоже провела четыре года, четыре долгих года, когда я не знала, какую музыку сейчас передают по радио, какие фильмы идут в кинотеатрах, о каких политиках говорят и пишут в Австралии и во всем мире. Рейган и Тэтчер были для меня всего лишь знакомыми именами под слепыми фотографиями в газете; фондовый рынок с его быками и медведями казался каким-то диковинным зверинцем; электронные банкоматы, появившиеся на улицах, пугали и восхищали одновременно. И все-таки я чувствовала себя гораздо мудрее и старше большинства своих ровесников. Мы жили с ними как будто в параллельных мирах, и мне нелегко было подстроиться под их темп и ритм, но я старалась, понимая, что Аддину и Шах нужна молодая и современная мама. Только вернувшись в Австралию, я поняла, какую огромную часть юности украл у меня Бахрин или, вернее, какую огромную часть юности я своими руками отдала ему.

Еще в середине 1986 года я написала главному имаму Тренгану письмо, в котором заверяла его, что, если Бахрин захочет развестись со мной, используя традиционную мусульманскую процедуру, я не стану возражать. Этот способ обрести свободу показался мне самым простым и дешевым – мои финансы не выдержали бы еще одной битвы в суде. Я намеренно не настаивала ни на разделе имущества, ни на денежных выплатах – от Бахрина мне не надо было ничего, кроме свободы и детей. Пусть вся моя одежда и украшения достанутся семье; пока наш старый автомобиль мог довезти меня от пункта А в пункт Б, я нисколько не горевала о «мерседесах» и «роллс-ройсах». В моей новой жизни мне не требовались ни хрустальные бокалы «Уотерфорд», ни столовое серебро, а на моих новых тарелках был только один фирменный знак: «пригодна для посудомоечной машины». Единственное, о чем я жалела, – это книги. Долгие годы они были моими друзьями, учителями и единственным утешением, и я грустила, понимая, что Бахрин уже спалил их в костре. Пусть Элми носит мои бриллианты на шее и кольца на пальцах – мне они всегда казались оковами. У меня не осталось ни малейшего желания цепляться за мертвый брак и оставаться старшей женой в позорном сожительстве втроем. Я больше не хотела никому принадлежать; я только хотела понять, какую часть себя мне удалось спасти.

Бахрин прибыл в Австралию 6 сентября 1986 года и потребовал срочного свидания с детьми, нисколько не считаясь ни с их режимом, ни с нашими планами и вообще ни с кем, кроме себя. Он немедленно взбаламутил всю судебную систему и настоял на совершенно ненужном экстренном слушании, чтобы этого свидания добиться. Казалось, у него не было ни малейшего сомнения в том, что весь мир вращается вокруг его желаний и капризов, а титул принца имеет в Австралии тот же вес, что и у него на родине. На самом деле я никогда не возражала против того, чтобы дети виделись со своим отцом, и всячески облегчала им общение по телефону, впрочем, Бахрин крайне редко пользовался такой возможностью.

Думаю, весь этот надуманный вызов в суд был только уловкой, для того чтобы получить наш новый адрес. Я ничего не имела против того, чтобы Бахрин знал номер нашего телефона и мог звонить детям, но очень не хотела, чтобы ему сообщали наш адрес – в таком случае я никогда не могла бы чувствовать себя в безопасности. Давая показания под присягой, я сообщила судье, что несколько раз замечала за собой слежку и не сомневалась, что она велась по приказанию мужа. Во время перекрестного допроса Джон Удорович в конце концов заставил Бахрина признаться в том, что тот действительно поручал частному детективу фотографировать меня, но факт слежки он по-прежнему упорно отрицал. К моему возмущению, судья все-таки решил, что я должна немедленно сообщить Бахрину свой полный адрес. Мне очень хотелось вскочить с места и объяснить этому человеку, какой угрозе он подвергает меня и детей, но я сдержалась, понимая, что бороться с системой бессмысленно и что у меня нет доказательств враждебных намерений Бахрина.