Йошкин дом - Виктория Райхер Страница 60

Когда вечереет и холодает, когда кашель и нудно, когда незачем и нечем, и хочется заболеть — просто потому, что так бывает, и не надо искать причин — давайте вместо этого просто посидим сами с собою тихо, и вспомним Дорочку. Вспомним Дорочку, хотя бы потому, что, как все говорили, Дорочке — хорошо.

Дорочке хорошо, и всегда хорошо, есть такие люди, им хорошо в любой ситуации, как—то так получается, не очень понятно, почему. И не то что бы особые у них какие заслуги, то есть, может, особые заслуги и есть, но не очень понятно, какие, тем более — Дорочка, вы смеётесь, какие у неё заслуги. Разве что родилась, ну если это считать, тогда — да.

У её родителей вообще—то долго не было детей, они и поженились—то не рано, пока то, пока сё, двое не самых молодых и не слишком красивых людей, поженились и поселились, ну как все, вы же знаете, так многие делают, женятся и селятся, почему нет. Они, безусловно, любили друг друга, хотя сегодня о том и не речь, любили и в этой любви всё пытались и пытались кого—нибудь зачать, только у них всё не получалось и не получалось. А это ведь было время не то что сейчас, тогда ведь нельзя было пойти к доктору и зачать, тогда ведь пили какие—то капли и читали молитвы разве что, и вообще, о чем вы говорите, Грузия, начало века.

Солнце, много солнца (вот вам и причина забыть про кашель) и главная улица имени Руставели, дом прямо на неё окнами, красивый богатый дом, и детей бы, детей, но нет, нет, и отчаивались уже, как вдруг — Дорочка. Радость такая, что вся улица Руставели слышит и видит, и Дорочка, да, чудесный такой ребенок, подарок небес, и неважно, что там с остальной жизнью вокруг. Двадцатые годы, Грузия, солнце, много солнца, и по—прежнему богатый дом, и со второго этажа на улицу Руставели глядит ангел, настоящий ангел, Дорочка. Родители плакали от умиления, ручки, ножки, волосики, с ума сойти. Вымолили. Выпросили. Получили. Самое главное, самое заветное, самое лучшее — получили. С этого момента они оба были непрерывно и неизменно счастливы.

Обычно Дорочка спала до трех часов дня, в три вставала. Неторопливо завтракала булочками и какао, позже — кофе, мама ставила всё на стол и сама садилась рядом, провожая движением горла каждый глоток. После завтрака Дорочка выходила на улицу Руставели, и гуляла по ней, проходя до конца улицы в одну сторону, а потом, тоже до конца — в другую. Возвращалась домой слушать радио — радио она любила. Послушав, опять что—то кушала, и опять шла на улицу Руставели, сидеть на лавочке. Сидеть на теплой лавочке прямо под окнами собственного дома Дорочке не надоедало никогда — она шла домой только тогда, когда её обеспокоенная мама выходила на балкон и звала. Дорочка, звала мама, Дорочка, обед! На обед была обязательно курица, обязательно фрукты, обязательно витамины, Дорочка, тебе вкусно, родная? После обеда Дорочка сразу шла спать, и спала до утра, которое наступало у неё, как обычно, в три часа дня.

Хорошо этой Дорочке, вздыхали двоюродные братья, во множестве росшие недалеко от улицы Руставели, ничего—то она не делает, ничего—то от неё не требуется, ничего ей не надо. Хорошо. Нет, конечно, была в какой—то невнятный момент какая—то школа, и даже несколько каких—то лет в ней Дорочка проучилась, может, и неплохо проучилась, кто знает, кто ж следил. Главное, что школа в какой—то момент закончилась, сколько там той школы, а потом началось то, что продолжалось потом без конца: подъем в три, завтрак, прогулка по улице Руставели, радио, лавочка, обед, сон. Хорошо этой Дорочке, вздыхали двоюродные братья, поступавшие в институты, женившиеся, работавшие, маявшиеся, хорошо ей, бывает же, везёт же, да.

А Дорочке и правда было хорошо. Она не была слабоумной или неразвитой, она не страдала болезнями или расстройствами, она просто жила с теми, кто любил её больше жизни, и делала то, что ей нравилось. Ей нравилось спать, гулять (неподолгу), слушать радио и сидеть на лавочке. Нравился теплый климат вокруг, нравились люди, жившие с ней, нравилось жить так, как жила. Нравилось трогать дерево, теплое от солнца, и шерсть, горячую от тела, проводить пальцами по меху и по шелку, касаться ладонью гладкого стекла и прохладного фарфора. Нравилось слушать музыку, слушать слова, смотреть, как ветер шевелит листьями с дырками из солнца, чувствовать, как тот же ветер шевелит волосы на голове. Кончики волос загибаются вверх, вьются. Кончик носа загибается вниз: фамильное. Листья на солнце шуршат, лавочка теплая и шершавая, ладоням приятно. Радио из окна говорит о чем—то своём, и мама зовет обедать. Хорошо.

Другие люди Дорочку не занимали: она их не замечала. Замечала родителей, всегда улыбчивых, всегда счастливых своей долей — угождать ей и жить для неё. Улыбалась им в ответ и делала их еще счастливее, не думая об этом. Замечала ткани, обвивавшие мамино тело, мех, лежащий на кровати, птиц, поющих среди листьев и солнца. Замечала братьев, когда они к ней приходили, но братья были странные, они бегали и шумели, не хотели сидеть на лавочке и слушать радио, от братьев Дорочка быстро уставала, и шла спать. Когда ей рассказывали о чем—то печальном или тяжелом, она как бы слушала, но как бы и нет, щуря длинные ресницы и глядя в пустоту. Потом сразу уставала, и сразу шла спать. «Дорочка — очень нежная девочка», говорила мама, и не исключено, что была права.

Так продолжалось сорок лет. Дорочка незаметно выросла, но особо не изменилась — она не толстела и не седела, она все так же вставала в три часа дня и все так же любила слушать радио, она привычно водила ладонью по теплой скамейке, щурилась сквозь золотые от солнца ресницы и думала о чем—то своём. Но родители забеспокоились, старея: они понимали, что их век подходит к концу, а их нежной Дорочке нужен человек, который сможет и дальше нести её по жизни, не давая ступить маленькой ножкой в земельную грязь. Дорочке нужно замуж.

Замуж нашелся быстро, через знакомых: Лёшик. Лёшику было шестьдесят пять, он жил в Сухуми, был бездетным вдовцом и по совместительству — известным антикваром. Лёшик был невысок и сух, говорил мало и тихо, и прекрасно понимал, что такое сокровище, как Дорочка, нужно носить на руках, защищая от всего. Лёшик женился и увез Дорочку к себе в Сухуми.

Жизнь в огромном доме, полном антикварного фарфора, старинного серебра и картин маслом прошлого века, мало чем отличалась от жизни на улице Руставели. Дорочка по—прежнему вставала в три часа дня, завтракала и гуляла, по—прежнему слушала радио и по—прежнему мало обращала внимание на всё её не касавшееся. Лешик оказался прекрасным мужем, он с достоинством нёс свою нежную Дорочку по жизни, укрывая от тревог и забот. В доме было заведено, что никакие плохие новости не сообщаются жене, только мужу, и никакие родственники не беспокоили заведенного порядка Дорочкиных дней. Хорошо Дорочке, говорили жены родственников Лёшика, вечно о ней кто—то заботится, вечно о ней кто—то думает, сама и пальцем не пошевелила в жизни, хорошо. Только вряд ли, говорили, она сама это осознаёт, она ж не думает ни о чем, птица какая—то, а не человек, у неё же мозгов, как у канарейки. Разговоры эти носили явный оттенок осуждения, и Дорочка, наверное, расстроилась бы, если бы узнала, но узнать она не могла никак: она просто не слушала ничего, что могло бы её расстроить. Её руки постепенно старели, но не быстро, и кожа на лице была по—прежнему белой и гладкой, потому что очень редко морщила Дорочка лоб. Волосы не седели, нос фамильно горбился под пушистыми в ресницах глазами, красота. Хорошо Дорочке, вот она так и выглядит, говорили жены всех вокруг, хорошо Дорочке, потому что она ничего не делает, хорошо Дорочке, потому что её любят, а за что, собственно? Лёшик над этим не задумывался, он ворочал своими антикварными делами, чтобы его жена могла пить кофе из тончайших лепестков—фарфоров прошлого века, Лёшик делал дела, а потом приходил домой, и дома его ждала немолодая изящная Дорочка, сидевшая безмятежно в старинном кресле и не задававшая никаких вопросов. Лёшик не был философом и не любил рассуждений, но если бы его спросили, счастлив ли он своим браком, он бы ответил — да.