Средний путь. Карибское путешествие - Видиадхар Сураджпрасад Найпол Страница 60

Карибское море считается "еще одним" европейским морем, Средиземноморьем Нового Света. Но это Средиземноморье вызвало в человеке все самые темные инстинкты, без каких-либо позывов к благородству, без красоты, свойственной Старому Свету. Это было Средиземноморье, где цивилизация обратилась в соблазн и развращала тех, кого привлекала. И если мы посмотрим на море, которое нынче так любят бороздить туристы в "униформе", как на расточительного пожирателя, более чем триста лет пожиравшего людей — несколько миллионов туземного населения, стертого с лица земли, ненасытные плантации: 300’000 рабов, привезенных в Суринам (его нынешнее негритянское население составляет 90’000), непрерывные войны, 40’000 британских солдат, убитых только в 1794–1796 годах, еще 40'000 демобилизованы по увечью, — то может показаться, что даже выжить в Вест-Индии — это уже одержать победу.

Выживают по-разному. Повсюду в Вест-Индии встречаются группы "бедных белых": англичан, ирландцев, французов и даже немцев, чья бедность — их наименее грустное качество. Их утрата значительно больше: они забыли, кто они такие. Учебник по истории, который я изучал в школе, говорил, что "американские индейцы заболели и умерли"; эти же европейцы — в период неоспоримости европейского авторитета — лишь заболели, будто оглушенные переездом на острова этого сатанинского моря.

Поначалу я собирался на острова к югу от Гвадалупы, чтобы повидать тех бедных белых бретонцев, которых Патрик Ли Фермор описал в "Дереве Странника":

Что в них поразительно, так это что они превратились в негров во всем, кроме цвета, и если бы всем расам Карибского моря пришлось репатриироваться обратно в страны, откуда они произошли, то "сантуа" почувствовали бы себя дома скорее в африканских джунглях, чем в Бретани. Они давно забыли французский и не умеют говорить ни на чем, кроме афро-галльского "патуа" негров, и они более несведущи в правильном французском и более безграмотны, чем самые смиренные черные обитатели гвадалупской саванны.

Но после знакомства с индийцами на Мартинике посещать сантуа уже не было необходимости.

Я ни разу не встречал на Мартинике индийцев, кроме обычных бизнесменов из Тринидада. Я не знал, что на французских островах, так же как и на британских, нанятые по контракту индийские и немногие китайские иммигранты заменили черных рабов, получивших свободу, и что на Мартинику прибыло не меньше семидесяти тысяч индийцев. Но в отличие от индийцев в Британской Гвиане, Тринидаде и Суринаме, эти прибыли из южной Индии, многие из франко-индийских колоний. Жилось им здесь неважно. "Мерли как мухи" — по словам одного мартиниканца, в которых звучали отвращение и надменность. Из тех, кому удалось выжить, некоторые эмигрировали в Тринидад и обосновались в Порт-оф-Спейне. Лишь четы-ре-пять тысяч осталось на Мартинике — работники сахарных плантаций на севере острова, метельщики городских улиц, они не оказали никакого влияния на общество; ни один индиец не открыл даже лавки. Может быть, их было слишком мало, или, может быть, в отличие от индийцев Британской Гвианы и Тринидада, которые эмигрировали в таком составе, что смогли на новом месте воссоздать Индию в миниатюре, с ее базовым противостоянием индуистов и мусульман, с разделением мусульман на шиитов и суннитов и со сложной, хотя и быстро разлагающейся, кастовой системой у индуистов, — так вот, может быть, в отличие от этих индийцев, индийцы Мартиники происходили все из одной, низшей, индуистской касты. Этому есть подтверждения в их физическом облике и в религиозных практиках. Поразительный факт, что как в Индии поселение метельщиков и уборщиков обычно отделяется от города рекой, точно так же в Фор-де-Франс индийские уборщики отделены от остального города каналом. Существенно также, что уехавшие в Порт-оф-Спейн тоже традиционно становились метельщиками улиц — сейчас эта традиция уже утрачена, да и в других отношениях они оказались наиболее ассимилируемыми среди тринидадских индийцев. Очевидно, как быстро становятся беспомощными такие люди, лишившись своих традиций, привычного ремесла и давления со стороны других каст, и как легко Мартиника утопит любую незначительную чуждую обедневшую группу в своем обществе, организованном не менее жестко, чем индийское, но с непонятными и недостижимыми стандартами. Мир белых, мулатов и черных выступал единым фронтом несговорчивой французскости, а индиец оставался чужаком.

Я узнал о существовании индийцев Мартиники, когда Александр Бертран показал мне свои зарисовки индуистских танцоров Мартиники и рассказал об их "индуизме" — простейшем ритуальном закалывании овцы, деградировавшей форме деградирующего Кали-пуджа [29], который они, несмотря на обращение в католичество, практикуют до сих пор. И как-то в субботу Анка Бертран повезла меня на север к индуистским "часовням". Мы ехали по опрятным полям всех оттенков зеленого цвета, по земле, которой, казалось, внешний вид придал земледелец — здесь почти не было тринидадской тропической хаотичности; мельком мы видели Mont Pélé [30]с закрытой облаками вершиной.

Первая часовня на нашем пути была небольшим прямоугольным бетонным сараем с крышей из рифленого железа и стенами в шоколадно-охровую полоску. Несколько человек, негры и индийцы, вышли из грязного здания, похожего на барак, стоявшего в том же неприглядном дворе. Они уставились на нас: курчавая пожилая женщина с грубым лицом и с ребенком на бедре, ее дочь, с таким же грубым лицом, очень маленькая и очень старая женщина в живописных лохмотьях, высокая негритянка, мулатка в большом свободном хлопковом платье, индианка в марти-никанском тюрбане и молодой индиец, низенький и тощий, с челкой из-под старой фетровой шляпы, в потрепанных шортах-хаки, рваной грязной рубашке и с черной грязью на ногах. Мы заговорили с ним. У него были тонкие черты, словно источенные бедностью и недоеданием, глаза — яркие и плутоватые; он был даже красив, если забыть о слабости его лица и немощи его истощенных членов. Его голова поворачивалась, как у птицы, на шее, похожей на палку, и он постоянно чесал одну грязную ногу другой. Он не говорил по-французски; Анке Бертран пришлось переводить его патуа.

Жертвоприношение, сказал он, происходит на камне у часовни. Камень лежал под плюмерией [31], стоявшей почти без листьев, но в цветах, чьи нежно-розовые лепестки усеивали черную, перетоптанную курицами грязь. Он пошел за ключами, и женщины, молча глазевшие на нас, подошли чуть ближе. Молодой человек вернулся, открыл дверь часовни (прямо над нею шоколадным цветом нарисована арка) и спокойно, без похвальбы, открыл перед нами ужасное, пахнущее салом, беспробудное ребячество внутренней отделки: огромный всадник справа, еще один слева, оба грубо вырезаны и разрисованы кричащим красным и желтым, с черными усами и благородными безмятежными лицами, которые в таком окружении выглядели просто душераздирающе. Длинные резные сабли рукоятками вниз торчали между передних копыт; земля перед ними была темна от свечного сала. Позади, на низкой цементной платформе, стояли красно-желтые фигурки меньшего размера — уменьшенные их копии, в которых неуклюжесть руки резчика еще сильнее бросалась в глаза. Это король, — сказал молодой человек, — это — королева, а это их дети".