Дом, в котором… Том 1. Курильщик - Мариам Петросян Страница 60

– А что означает это «Р»? – спросил я.

– Это наш воспитатель, – ответил Черный. – Ральф. Наш и третьей.

Такого воспитателя я не знал, и предположил, что его тоже нет в живых, как и Леопарда, рисовавшего на стенах. Численность покойников Дома росла с угрожающей быстротой, стоило только о чем-нибудь спросить. О чем-то, на первый взгляд, совершенно невинном.

– Он умер? – все же уточнил я.

– Нет, – Черный протолкнул меня в дверь и щелкнул выключателем, но свет в прихожей не загорелся. Чертыхнувшись, он подошел к выключателю и включил свет в спальне. Возвращаясь, споткнулся обо что-то и опять выругался.

– Дрянь какая! – выругался он, когда я въехал в спальню, щурясь от яркого света. – Проскочила, сволочь!

– Кто?

– Крыса! Еще одна! – Черный заглядывал под общую кровать без особой, как мне показалось, надежды там что-либо обнаружить. – Обо что я, по-твоему, споткнулся?

– Мало ли…

– Там, где вожак слепой, никаких «мало ли» не бывает, – Черный выпрямился, со стоном потирая ногу. – Ты хоть когда-нибудь видел здесь на полу что-нибудь лишнее? Последнее, обо что Слепой в своей жизни споткнулся, были сапоги Лэри. С тех пор эти сапоги ночуют с Лэри в одной постели.

Я хихикнул.

Черный посмотрел неодобрительно.

– Странный ты парень, – сказал он. – Это совсем не смешно.

Он помог мне перебраться на кровать и включил чайник. Я разгреб залежи, оставшиеся от Табаки – он собирался в Могильник, как на вечеринку, и вся забракованная одежда осталась валяться на кровати неряшливой грудой, – сел поудобнее и спросил у Черного, куда подевался воспитатель Ральф и почему его инициалы так часто фигурируют в качестве настенных росписей. На самом деле все это не особенно меня интересовало, просто хотелось заглушить оставивший неприятный осадок разговор о Сфинксе. Я боялся, что Черный может к нему вернуться. Но Черный не был расположен обсуждать воспитателей.

– Уехал, – только и сказал он. – Полгода назад. Собрал в один прекрасный день свои вещички и смотался. А почему его кличку пишут и рисуют, я не знаю. Может, кто-то соскучился.

По лицу Черного было ясно, что если кто и соскучился по таинственному Р Первому, то уж никак не он.

– Ага, – глубокомысленно пробормотал я.

Черный сел напротив и расставил на подносе чашки, заварочный чайник и сухари в пачке. Я подполз ближе.

Передав мне чашку, он включил магнитофон. И хорошо сделал. Без музыки наше чаепитие стало бы совсем унылым. Оно и с музыкой получилось довольно грустным.

Ночью мне приснился странный сон. Я был в коридоре второго этажа. Таком же, как всегда, только посередине его надвое разделяло толстое стекло от пола до потолка. За этим стеклом были люди. Какие-то фигуры плавали там, как в бассейне, натыкаясь на стекло и прижимая к нему лица. Мне запомнились бледный парень с белоснежными волосами и в черных очках, длиннокосая девушка и уродливое темнолицее существо, летавшее вместе с коляской. Их было много, и все хотели войти. У некоторых были прозрачные крылья. С их стороны тоже горели настенные лампы, но как-то по-другому: светились изумрудно-зеленым, как громадные светлячки. Я смотрел на них с порога спальни.

Отодвинув мою коляску, из спальни вышел Лорд, засмеялся и бросил в стекло хрустальный шар. Шар ударился и отлетел, оставив трещину, которая расколола стекло до пола. Лорд вошел через нее, как за прозрачный театральный занавес, и стекло сомкнулось за его спиной, сделавшись целым. Помахав нам рукой, он пошел по зелено-светлячковому коридору. Как ходячий. Он не летел и не плыл, просто шел, а странные крылатые тени носились вокруг него и возвращались к стеклу, чтобы взглянуть на нас и сказать нам что-то, что мы не могли расслышать.

За моей спиной бегали и шептались. Потом Табаки и Слепой выволокли огромный чан с бурлящей, пузырящейся жидкостью, плеснули на стекло – и по нему расползлось уродливое пятно. Оно поползло, расширяясь во все стороны, с шипением, как что-то ядовитое, и превратилось в оплывающую букву «Р». Стекло под ней затрещало, все летавшие по ту сторону существа сгрудились с обратной стороны и начали по нему стучать, а с нашей стороны все попятились, оттаскивая и меня с коляской, треск и шипение становились все громче…

Я открыл глаза. И сразу понял, что меня разбудило. На ветру стучала незакрытая форточка, и стекло в ней звенело при каждом ударе. Черный, проснувшийся одновременно со мной, влез на подоконник, захлопнул ее и прикрутил ручку. Ветер был такой сильный, что стекла все равно продолжали тихо дребезжать. Черный вернулся на свою кровать, и я пересказал ему свой сон, пока он не забылся. Хотя, рассказывая, с удивлением понял, что мог бы и не спешить – все стояло перед глазами так же ярко, как в момент пробуждения. Черный обозвал мой сон маразмом. Голос у него был злой, и я пожалел, что мешаю ему спать.

Нас разбудил Сфинкс. Наверное, в половине шестого. Отворил дверь пинком и закричал:

– Едет всадник бледный на бледном коне! Грядет туча саранчиная, гремят костями покойники! Смотрите, что делается! – он подбежал к окну. – Туман, серый, как мышиная спинка! Сотни мышиных спин подбираются ближе и ближе! Скоро совсем не останется земли – один туман в серых одежках. Он начал подползать к нам еще ночью. Смотрите, пока есть возможность что-то увидеть!

«Как пьяный», – подумал я, зарываясь в подушку. Сфинкс оставил туман в покое, влез на спинку кровати и, обернув ноги вокруг прутьев, уставился на меня. Совершенно психованными глазами в черных кругах. Я довольно бодро спросил, как поживает Лорд.

– Как любимый бурундук святого Франциска, – ответил Сфинкс, хихикнув.

– Сфинкс. Мы, между прочим, спим, – прошелестел Черный.

– Конечно, а туман тем временем подползает!

– Ну и пусть себе ползет на здоровье.

– Ты думаешь? Ну ладно. Я предупредил.

Табаки выгрузился на кровать, переполз через меня и приступил к строительству ночного гнезда. Горбач с Нанеттой в охапке взобрался к себе. Македонский включил кофеварку. Лэри запихал Толстого в его ящик, уронив при этом какую-то бутыль и споткнувшись о тумбочку.

– Боже мой! – простонал Черный, водружая на голову подушку.

– Не упоминай имя божье всуе, ты, мерзкий человек.

Сфинкс еще какое-то время глазел на меня, качая головой, потом сполз на кровать и отключился, как перегоревшая лампочка. Табаки не поленился – вылез, укрыл его, обнюхал и довольный вернулся в свое подушечное гнездо.

Когда через два часа началась утренняя церемония одевания, Сфинкса добудиться не смогли. На похлопывания и призывы он не реагировал, на встряхивание зарычал, что сейчас откусит кому-нибудь голову, и Горбач оставил его в покое.

Утро было мерзкое. Серое, насквозь промозглое, как скользкая шляпка какого-нибудь гриба. Дверные ручки в такие дни кажутся слишком твердыми, любая пища царапает нёбо, жаворонки безобразно активны и не дают спокойно понежиться в постели, а совы всем недовольны и огрызаются на каждое слово. Сфинкс, первый среди безобразно активных жаворонков, в это утро заглох, и его место по части террора занял Горбач. Он носился, как настоящий псих, кукарекал, звенел колокольчиком, свистел флейтой, тыкал в спящих ножками стульев и забрасывал их одеждой.