Неподвластная времени - Анхела Бесерра Страница 60

Покружив по городу, Джереми наконец принес спасенную к себе домой.

Мазарин спала в постели Мутноглазого, под двумя теплыми одеялами, и ей снилась выставка на Триумфальной арке. Бешеные порывы ветра грозились разнести картины по всему городу. Она прижимала к груди портрет Святой, но нахлынувшая невесть откуда красная волна, пахнущая железом и смертью, сбила девушку с ног, кровавые брызги, попавшие в глаза, мешал смотреть. Тяжелая доска выскользнула у нее из рук. Святая сошла с картины и расхаживала по террасе в окружении ног, покинувших картины. Конечности, оторвавшиеся от тел, наводняли Париж, и люди с криками ужаса разбегались от них по окрестным улочкам. Мазарин кричала, но ее никто не слышал. У нее вдруг пропал голос. Она стояла посреди улицы нагая, и кровь, фонтаном бившая из раны у нее на груди, залива ноги. Кадис с хищной ухмылкой глядел на бывшую ученицу сквозь клубы дыма, демонстрируя страшные клыки. Это он нанес ей рану. Это он разорвал ее сердце зубами. Какая боль. Какая страшная боль.

Мутноглазый заметил слезу, сбегавшую по щеке его подопечной.

Мазарин оглядела себя. Чья-то заботливая рука зашила дыру у нее на груди и скрыла рубец под букетиком лаванды. Боль все не стихала.

Мутноглазый бережно вытер слезы девушки ладонью. Может, попробовать ее разбудить?

— Мазарин, — позвал он, слегка приподняв ее за плечи.

Кадис рисовал на ее теле, и она снова была счастлива. Они валялись в снегу, и Триумфальная арка принадлежала только им двоим. Мазарин не чувствовала холода. Она пылала от страсти.

Мутноглазый пятый день ухаживал за своей пациенткой.

Мазарин, не открывая глаз, выпивала микстуру и бульон из его заботливых рук. Он смазывал ее ступни миндальным маслом, охлаждал ей веки мокрыми ватными тампонами, протирал ароматной мыльной губкой, расчесывал волосы, кутал в мягкий хлопок и рассказывал сказки о принцессах и чудовищах.

Кадис заботился о ней и защищал ее, ласкал и кормил с ложки. С ним она ничего не боялась. Сиенна наконец пробудилась от своего затянувшегося сна и радовалась ее счастью. Все было просто замечательно.

Открыв глаза и увидев, кто над ней склонился, Мазарин похолодела от ужаса.

— Не трогай меня!

— Добро пожаловать обратно, мадемуазель.

— Что ты здесь делаешь? Отойди от меня... Убирайся!

— Не бойтесь, я не причиню вам зла. А убраться отсюда я не могу, потому что это мой дом.

Мазарин приподнялась и огляделась. Точно. Сумрачная, аскетическая комната с низким потолком и крошечным окошком не имела ничего общего с ее спальней. Девушка попыталась встать с постели, и у нее тут же закружилась голова. Мутноглазый хотел поддержать ее, но Мазарин испуганно прижалась к стене.

— Не вставайте, — наставительно проговорил хозяин дома. — Вы очень долго спали, вам может стать плохо от резких движений.

— Не приближайтесь ко мне!

— Не надо бояться. Если бы я желал вам зла, проще всего было бы оставить вас на дне реки.

— А кто вас просил меня спасать? Проклятье! Вы можете объяснить, что я делаю в этом жутком месте?

— А вы предпочли бы умереть?

Мазарин не ответила; она потихоньку поднималась во весь рост, опираясь о стену.

— Почему вы хотели себя убить?

— Это вас не касается; и вообще никого не касается.

— Ошибаетесь. Вы стоите очень дорого.

— Дорого? Не смешите меня.

Мазарин коснулась шеи. Медальон исчез.

— Где он?

— Где что? — Мутноглазый притворился, что не понимает, о чем речь.

— Мой медальон. Он был на мне.

Джереми не ответил.

— Господи! — Мазарин расплакалась.

Джереми вышел из комнаты и тут же вернулся, сжимая в руке ее сокровище.

— Если вы скажете, почему он для вас так важен, я его вам верну.

Мазарин хотелось поскорее сбежать из этого мрачного места.

— Дайте сюда.

— Если бы вы знали, чего мне стоило его разыскать, — как ни в чем не бывало продолжал Мутноглазый. — Это было даже труднее, чем спасти вас.

— Я вам очень благодарна, — примирительно проговорила девушка, протягивая руку. — А теперь верните мне медальон.

— Откуда он у вас?

У Мазарин закружилась голова.

— Мне плохо.

— А я вас предупреждал; вам нельзя вставать. Я принесу воды.

— Пожалуйста, отдайте медальон. Я хочу домой, меня родители ждут.

— У вас нет родителей.

Мазарин поняла, что ее разоблачили.

— Что вам еще обо мне известно?

— Все.

— Не понимаю.

— Все вы понимаете. Я знаю о ваших отношениях с этим художником... И с его сыном тоже. Бедный парень, за что вы с ним так?

— Как?

— Зачем вы его обманываете?

— Не лезьте в мои дела.

— Мазарин, вы же хорошая девочка.

— Ничего подобного.

— Именно так; совсем плохих людей вообще не бывает. Даже если мы привыкли считать себя полными ничтожествами, каждый из нас все равно чего- то стоит, и каждый однажды дождется своего часа. Бросьте старика, вам это не к лицу.

— Не хватало еще, чтоб вы читали мне мораль. Что вам нужно?

Джереми смерил девушку ледяным взглядом.

— Святая.

Мазарин побледнела от страха, но старалась не подавать виду.

— Если вы объясните, зачем она вам понадобилась, у нас, вероятно, получится разговор.

Она твердо решила сбежать при первой же возможности, но выбраться из комнаты было непросто.

— Мы обязательно поговорим, — сказал Джереми. — А сейчас отдыхайте, вы еще слишком слабы.

— Выходит, я... ваша пленница?

Мутноглазый не ответил.

66

Кадис скрылся от мира в непроницаемой тишине Ла-Рюш. Критики на все лады превозносили его новые полотна, их уже объявили исчерпывающим воплощением дуализма и примером неслыханно дерзкого самовыражения, но художнику было все равно; его душу теснили совсем другие заботы. Он вновь и вновь воскрешал в памяти встречи с Мазарин: ее хрупкие ступни в его руках, ее лицо, озаренное светом любви, ее взгляд, сосредоточенный или пылающий гневом, солнечный луч, скользящий по ее девственной коже, ее смех, ее печаль, ее ярость... Ее бесстыдную молодость.

Никогда прежде он не знал такой боли. Добившись всего, он ничего не стяжал. Это была не та странная апатия, которая охватывала Кадиса всякий раз после окончания долгой и трудной работы. На этот раз вдохновение и желание творить покинули его навсегда. Он изображал перед восторженной глупышкой всемогущего творца, а на самом деле был всего лишь жалким стариком. Кадис был бы рад открыть кому-нибудь душу, но слишком боялся прослыть безвольным романтиком, умирающим от любви. Живописец и на смертном одре не признался бы в своих слабостях. Не для того он столько трудился и страдал, чтоб принести все в жертву столь низменному чувству, как самая обыкновенная любовь.