Сват из Перигора - Джулия Стюарт Страница 60

Добравшись наконец до дома, Гийом Ладусет чувствовал себя чересчур измотанным для новых уловок, лишь бы оттянуть время, — хотя и придумал пару-тройку довольно эффектных приемов по дороге в Амур-сюр-Белль. Ночь уже втискивалась в щели по обе стороны ставен, и сваха, вооружившись мухобойкой и бокалом домашнего «пино» из старой пластиковой бутылки из-под минералки «Vittel», вновь устроился за кухонным столом. Он развязал тесемку на пачке кремовой писчей бумаги, вытащил один из аккуратных листочков и, не тормозя на имени, дабы снова не сбиться с курса, принялся за письмо. Он писал, не замечая дьявольского воя москитов, и ручка его не остановилась ни на секунду. И вот уже рука Гийома выводит подпись в конце письма, в котором он таки поведал Эмилии Фрэсс о том, как он любил ее еще в школе; как любил, когда та уехала; как любил все время, пока она жила в Бордо; как любил после того, как она вернулась в деревню; как любит ее сейчас и как будет любить вечно. Он также добавил, что более всего в жизни сожалеет о том, что не нашел в себе смелости сказать ей об этом раньше, но что чувства к ней были настолько всепоглощающими, что лишили его сил. Допив последнюю каплю «пино», сваха поставил пустой бокал в раковину, поднялся в спальню, лег на кровать и оставался на суше весь остаток ночи.

На следующее утро, спускаясь по лестнице, Гийом Ладусет вдруг остановился, пораженный мерзкой картиной: гладкий кремовый бумажный листок измаран черно-белым пометом. Он кинулся на кухню, но письмо лежало в целости и сохранности. Он взял заветный листок со стола и еще раз перечитал, боясь, что ночь сделала его излишне смелым в выражении чувств. Однако, убедившись, что тон и содержание были именно такими, как он хотел, с облегчением вздохнул. Зная, что в доме нет ни одного безопасного уголка, куда бы чертова курица не добралась, он аккуратно свернул письмо, положил в карман и отправился в булочную.

Стефан Жолли поднялся с постели раньше, чем некоторые из птиц вернулись в свои гнезда: ему надо было успеть все приготовить, прежде чем оставлять булочную на попечение Гийома Ладусета. Воскресное утро всегда считалось самым утомительным за неделю — и не только потому что булочнику, как и всем остальным, хотелось понежиться под одеялом до окончания мессы. По воскресеньям спрос на его пирожные взлетал просто до небес: людям требовалось побольше сладкого, дабы хоть как-то скрасить свои мучения во время обеда в семейном кругу.

Стефан Жолли — в неизменной белой футболке и просторных шортах в голубую клетку — открыл дверь, соединявшую его дом с булочной, и включил радио, стремясь поднять настроение после подъема в столь несусветную рань. Он решил отказаться от кофе, ибо горечь напитка лишь обострила бы чувства, сделав его мучения еще более невыносимыми. Своими на удивление маленькими руками — исключавшими, по мнению школьного учителя Стефана, всякую надежду на карьеру пианиста-виртуоза — он замесил слоеное тесто для mille-feuilles и тарталеток с малиной и земляникой. После чего открыл дверцу черной старинной печи с надписью «Перигё 1880» и поместил выпечку внутрь вместе с яблочными пирогами.

Открыв пластмассовый ящик с приготовленными накануне профитролями, булочник начинил кондитерские мешочки creme pâtissière и заполнил одну половину пирожных шоколадным, а другую — кофейным кремом. Далее он подогрел глазурь — шоколадную и кофейную — и принялся окунать профитроли по очереди в соответствующую кастрюльку, разглаживая глазурь коротеньким, пухлым пальцем. Выдернутый из сна ни свет ни заря, мозг его полудремал, и, когда с глазурью было покончено, булочнику и в голову не пришло по привычке облизать палец, — вместо этого Стефан Жолли занялся взбитыми сливками, а затем перешел к эклерам.

Печь вновь опустела; булочник открыл дверь в «холодную» и с трудом протиснулся мимо мешков с мукой: приходилось держать их здесь в силу невыносимой жары, из-за которой тесто слишком вспухало. Но даже это не помогало. Стефан Жолли пытался класть в тесто поменьше дрожжей, но караваи и багеты все равно вздувались до неимоверных размеров, чем жутко пугали покупателей.

Он выкатил стойки с поддонами, на которых красовались ровные шеренги раздувшихся за ночь отрезков теста, и поставил их рядом с печью. Пристроив кончик деревянной, напоминавшей весло лопаты на край открытой дверцы, а конец ее длинного черенка — на подставке у себя за спиной, чтобы лопата лежала горизонтально, булочник взял с поддона распухший сырой багет, уложил на лопату, резанул по нему пять раз лезвием бритвы, которую держал между губ, приподнял лопату и сунул багет в дальний угол печи, подсвеченный обычной настольной лампой. Он продолжал орудовать лопатой и бритвой до тех пор, пока все багеты не оказались внутри. Пот ручьями струился по лицу, нещадно щипал глаза. Закрыв дверцу печи, Стефан Жолли наконец-то перевел дух и смочил кашель — который относил на счет мучной пыли, а не сигарет — первой утренней чашкой кофе. А потом вернулся в «холодную» за дожидавшимися своей очереди караваями.

Заправив кремом тарталетки с малиной и земляникой, он нарезал тесто для mille-feuilles на три длинные полосы, две из которых намазал сдобренным ромом crème pâtissière, сложил все штабелем и украсил верхнюю полосу белой глазурью. Как всегда после нарезки равных порций, остался поскребыш, не годившийся на продажу, но оттого не менее вкусный, однако мысли Стефана все еще пребывали в хаосе от раннего трезвона будильника, и он на автомате отправил поскребыша в ведро.

Когда хлеб испекся, Стефан Жолли пошел за viennoiserie, что поспевала в «холодной» со вчерашнего вечера. Один за другим на свет появлялись подносы с croissants — завернутыми, переложенными маслом слоеными треугольниками; chocolatines, которые парижане зовут pains au chocolat; и pains aux raisins, [36]в кои-то веки не напомнившими Стефану Жолли скрученную воронку собственного пупка (спасибо раннему подъему, который высосал из его мозга остатки воображения). Булочник загрузил все это в печь — вместе с бриошами, выпятившими свои брюшки из жестяных формочек, — едва успевая утирать пот, обильно стекавший со лба и висков.

Но стоило ему перевалить через первый хребет, как за ним вырос новый пик, и Стефан Жолли ринулся за мукой — замесить тесто для хлеба на завтра. Дожидаясь, пока машина закончит раскатку, он присел на потертый белый табурет — снять напряжение с варикозного серпантина. Перепачканные мукой ноги булочника принялись отбивать ритм под музыку магнитолы — привычка, обычно дававшая о себе знать лишь после четвертой чашки кофе. Просто к этому времени Стефан Жолли полностью пришел в себя — мысли о женщине, с которой ему вот-вот предстояло встретиться на Ослином фестивале в Брантоме, стряхнули с булочника остатки сонливости.

К появлению голодного Гийома Ладусета караваи хлеба дыбились в корзинах вдоль задней стены, а пирожные выстроились аккуратными рядами за стеклом прилавка. Осталось лишь обслужить покупателей, сообщил булочник. Стефан Жолли показал другу ценники и наглядно продемонстрировал, как работает касса. Но сваха не слушал — он не мог оторвать глаз от печи, видневшейся в приоткрытой двери.