Ирландия. Прогулки по священному острову - Генри Воллам Мортон Страница 60

В ответ на вопрос «Здесь идет дождь?» местный житель скажет: «Тута» или «А то». Он хочет выразиться как можно точнее.

Я только что прочитал интервью мистера Арнольда Беннета одной английской газете. В нем писатель упоминает о том, что поразило его во время посещения Ирландии. Это «серьезное, только что начавшееся и продолжающееся усилие» восстановить старый ирландский язык и снова сделать его живым.

Такое заблуждение, детское пренебрежение уроками истории меня просто шокировало. Как могут умные ирландцы затевать подобное предприятие или позволить ему начаться? Почему общественное мнение не осмеяло его еще в зародыше? Имеет ли страна какое-либо понятие о том, что представляет собой литература, если позволяет вовлечь себя в трагифарс? Может ли на этой почве вырасти литературный гений?

Полагаю, что под словом «страна» господин Беннет подразумевает Дублин. Но если бы он действительно поездил по Ирландии, то узнал бы, что «старый ирландский язык» по-прежнему жив.

Не так давно, как я уже сообщал, иммиграционная служба отправила домой девушку из Коннемары, потому что она провалила экзамен по английскому языку. А литературный гений родился и продолжает рождаться на «этой почве». Если гении Синга и Йейтса взросли не на «старом ирландском языке», то на чем же они тогда? Ирландское возрождение, вдохновившие национальное движение и приведшее к договору о независимости, основано на «старом ирландском языке».

Трагифарс это или нет, покажет время. Но даже если гэльский язык потерпит неудачу при использовании в области современной коммерции, попытка оживить его принесет пользу ирландской литературе и даст силы ирландскому гению.

4

Маленький человек, беливший потолок, спросил у своего товарища, идет ли тот вечером к О’Брайенам на поминки.

Товарищ ответил, что не сможет: у него болят ноги, а идти слишком далеко.

Маляр огорчился.

Я подождал и в одну из пауз, дождавшись, когда они спустятся вниз, повел маляра в пивную мистера Кейси. С первого дня пребывания в Ирландии мне хотелось побывать на поминках. Этот обычай исчезает, поскольку церковь считает его пережитком язычества. Сразу после смерти человека родственников понуждают отправить тело в часовню, и там оно остается до погребения. В некоторых районах выпивка на поминках наказывается отлучением от церкви, но священники сказали мне, что в глухих уголках запада, таких, как здесь, поминки по-прежнему устраивают и отменять не собираются.

Когда лицо маляра скрылось за кружкой портера, я спросил, не могу ли я, никого не обижая, пойти с ним к О’Брайенам на поминки. Ну разумеется, ответил он, покойники это одобряют. Легкомысленное отношение к столь мрачному событию меня озадачило. А что если, — спросил я, — семье и друзьям не понравится вульгарное любопытство чужого человека? Ни в коем случае, воскликнул он. Зачем тогда поминки? Узнав, что у меня есть автомобиль, он заверил, что поминки в девяти милях отсюда будут без меня неполными.

Затем заговорил о поминках тем же тоном, каким горожане обсуждают премьеру фильма. Поминки мистера О’Флаэрти, того, что жил за Леттерашем, удались на славу. И когда скончалась старая миссис Демпси со Страмор-уэй, родственники постарались и устроили грандиозные поминки с танцами. Я подумал, что поминки — единственное развлечение моего нового знакомца.

— Вы что же, посещаете все поминки?

— Да, — он снова опустил нос в кружку, затем поднял голову и рассмеялся, — хорошему ходоку по поминкам гарантированы хорошие похороны… Приходите ко мне, а я приду к вам!

Мне показалось, он немного увлекся; впрочем, кто я такой, чтобы его осуждать.

Затем я спросил, поскольку всегда боюсь инфекции:

— А от чего умер покойный?

— Покойная. Миссис О’Брайен. Думаю, от четырнадцатого ребенка.

В тот вечер, около одиннадцати часов, маленький маляр вытряхнул из волос и из-под воротника белила и предстал передо мной в белой рубашке и галстуке. Он сказал, что дом, в который мы направляемся, бедный и маленький, и угощения там не будет. Поэтому лучше принять по одной, прежде чем исполнять печальный долг. Заранее извинился за поминки. Дело в том, что бедная женщина слишком молода. Если бы она была старухой, оплакивать ее никто бы не стал, поминки были бы веселыми, с танцами. А в этот раз, добавил он, будет грустно…

Я предположил, что мать четырнадцати детей не так уж и молода, но он считал, что живого сорокалетнего человека можно назвать пожилым, а труп того же возраста — молодым. Такой логики я понять не смог.

Девять миль мы ехали по дикой и безлюдной местности. Неподвижная вода маленьких заливов отливала серебром. Луна окрашивала в бледно-зеленый цвет домики на горных склонах. Светились все окошки.

Мы оставили автомобиль и по крутой, каменистой дороге пошли вниз, к морю. В темноте нам встречались группы людей. Мой спутник объяснил: когда кто-то умирает, вся деревня до похорон прекращает работу, и каждая семья два дня и две ночи по очереди дежурит у тела…

У края воды светился огонек. Это дом О’Брайенов, сказал маляр. Мы прошли около четверти мили, обмениваясь приветствиями с людьми, которые словно выскакивали из-под земли. «Доброй ночи, Пэт!» «Доброй ночи, Мик!» Наконец мы достигли кромки воды.

Дверь была отворена, домик погружен в атмосферу смерти.

Мы опустились на колени, склонили головы. Я чувствовал, что в комнате полно людей. Пахло торфом. За печкой трещал сверчок. Мы встали с колен, и старик, сидевший подле огня, выступил вперед, пожал нам руки и, не выразив ни малейшего удивления при виде меня, подал набитые махоркой глиняные трубки. Он жестом указал на деревянную скамью, а сам вернулся на свое место, скрестил руки на набалдашнике палки и опустил на них подбородок.

На столе горели три свечи в медных подсвечниках. Там же лежали глиняные трубки, а на тарелке — горка махорки. Тело мертвой женщины освещали свечи. Покойница лежала на кровати, встроенной в стену, рядом с очагом. Белые простыни были украшены черными крестами. Тело облачено в коричневое одеяние, вроде монашеского. Видны были лишь руки и лицо. Глаза наполовину открыты. Один глаз уставился на меня с выражением пугающего понимания.

Работа, частые роды, скудная пища вымотали женщину. Покойная не была молода, как уверял маляр. Возможно, ей было немного за сорок, и она была болезненно худа, тем не менее бедность и тяжесть жизни с нее слетели. В величии смерти она лежала, словно королева.

В комнате в тени сидели около тридцати мужчин и женщин. Мужчины, в кепи и шляпах, поддерживали огонь в трубках. Все молчали. Сверчок нарушал тишину монотонным треском. Мужчины судя по всему были рыбаками и работниками с ферм, женщины — того же типа. То и дело кто-то вздыхал и шаркал ногами. В соседней комнате громко храпел мужчина. Муж. Всю предыдущую ночь он дежурил у тела. Старик у очага был отцом покойной…

Дверь обрамляла бархатный прямоугольник ночи. Слышно было, как волны тихо плещутся у скал.