Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста Страница 60

На лобовую атаку сходились молча, часто дыша, и вдруг сцепились, как дерущиеся волки, сгибая загривки, кромсая друг друга, вырывая волосы и выламывая суставы. Мерой в этой дикой схватке служил сигнал, который подавал побежденный. Напротив Звягинцева оказался кадет Шашковский, и Звягинцев радостно дал волю давней неприязни и раздражению на «княжича». Он захватил мускулистое плотное тело Шашковского в клещи, намериваясь приподнять, перевернуть и ударить с размаху об пол, как это случалось на гимнастических учениях, но голый и липкий от пота «княжич» вывернулся и, отчаянно виляя, как затравленный заяц, выскочил в коридор и скатился вниз, на первый этаж. Но Звягинцев не собирался отказываться от победы, надо было дожать Шашковского. Грохоча сапогами и придерживая рукой пляшущую саблю, Звягинцев запрыгал по ступеням вниз. До блеска натертый паркет не удержал его, и на повороте Звягинцева занесло. Эти несколько секунд стоили ему победы. Очутившись в коридоре, он остановился, затаил дыхание и прислушался. Топот и крики, глухие удары и дрожь стен были едва слышны. На лестнице и в коридоре было тихо, но темнота по углам и под лестницей была живой, дышащей, жуткой, и, чтобы немного укрепиться, Звягинцев достал из ножен саблю. Этот миг обнажения оружия всегда остро и страстно волновал его, словно вспыхивал и резко гас инстинкт убийства, и мелькни сейчас за дверью спальни или на парадной лестнице тень Шашковского, кто знает, что было бы с ним и со Звягинцевым?

Со свистом рассекая воздух, Звягинцев сделал несколько взмахов крест-накрест. Под лестницей темнел спуск в печной подвал, и Звягинцев напряженным чутьем угадал там чье-то тайное, осторожное присутствие. Он бесшумно спустился по черной лестнице и толкнул дверь, она подалась мягко, без скрипа.

В жарко натопленном подвале выстроились в ряд амосовские печи. Алые пасти дышали прозрачным бездымным жаром. В трубах тонко жаловалось и подвывало, точно где-то между кирпичами прищемило хвост мелкому бесенку. В топках догорали и с треском рассыпались дрова, и Звягинцев сейчас же вспотел. Сжимая в руках обнаженную саблю, он прошел несколько шагов в глубину. В жаркой тьме родился и окреп нежный и властный голос. Незримая во тьме женщина произнесла:

– …Облачение во Славу. – Странные слова отдались эхом под сводами подвала и вызвали у Звягинцева острый озноб.

Ноги подкашивались и больше не слушались его, опираясь о стену, он сделал еще один шаг и заглянул за печь.

В этом темном углу стараниями училищных истопников был устроен дровник. Его обычно наполняли с улицы, с черного крыльца, и если дверь была не заперта, то через калитку можно было попасть в училище. Звягинцев часто пользовался этой дверью, когда опаздывал к воскресной вечерней поверке, минуя выговор постового офицера и отметку в штрафном журнале. Это немного объясняло то странное и чарующее зрелище, которое открылось ему за пустым дровником.

Подвальный закуток был озарен множеством свечей, и Звягинцев почти ослеп от этого ночного зарева. Он даже забыл, как нелепо он выглядит: голый, с саблей в руке, в болтающихся ремнях и сбитой на правое ухо бескозырке. Посреди кирпичной залы плыло сияние, этот чистый небесный свет исходил от двух женских тел, похожих в полумраке на стройные свечи. Их полупрозрачные накидки чуть колыхались от жара печей. И только когда прошло первое изумление, он узнал сестер Поляковых: Веру и Марию.

Звягинцев знал о них немного: весной они готовились получить звания прапорщиц, и даже их общее прозвище Коли-Руби отражало их неприступный и резкий характер. Теперь же, раздетые почти донага, в своей беззащитной юной красе они казались ангельски бестелесными, как греческие богини, сбросившие железные шлемы и жестокие маски.

В углу под печью шумно завозились, запищали мыши. Мария обернулась и, глядя широко раскрытыми, точно слепыми глазами, сделала шаг к Звягинцеву:

– Гость молодой, рог золотой, тропою дикою, стопою тихою в чертог входи, назад не гляди…

Губы Звягинцева пересохли от печного жара и недоступной близости их волшебных тел, и, словно услышав его жажду, Мария тотчас же протянула Звягинцеву серебряный ковш, наполненный водой до краев, так что жидкость выгибалась упругим куполом.

Из яркого, расплавленного света выступила высокая стройная женщина, которой он прежде не видел. Темные волны волос рассыпались по плечам.

– Земной поклон, Никола-воин, – произнесла она, и, повинуясь звездному блеску ее строгих и неумолимых глаз, Звягинцев встал на одно колено и снял фуражку, точно готовился поцеловать край знамени.

Вера и Мария сняли с него портупею и с двух сторон набросили на его плечи белую полотняную рубашку…

– От огня и металла, от ножа и кинжала, от пули шальной, от сабли лихой закрываю тебя, сокол мой.

Он почти не слышал шепота, а то, что все же слышал, запоминалось обрывками.

– Перунова рать… Железная печать! Слову моему замок – Земля, а ключ – небесный свет! А теперь оставьте нас одних, – попросила женщина, и сестры, торопливо накинув шубки и капоры, поднялись по черной лестнице на улицу.

Порыв осеннего ветра задул оплывшие свечи, и только печи отбрасывали алые блики на кирпичные стены. Снаружи послышался торопливый перестук копыт по арбатской брусчатке.

В алой тьме женщина положила руки на его плечи, и Звягинцев почувствовал летучее прикосновение ее губ. Как в зачарованном сне он протянул руку и не встретил сопротивления плоти. То, что случилось потом, не оставило в нем ясных воспоминаний. Разгоряченная скачка среди звезд и ярко чиркающих планет, кольца и протуберанцы звездного света и последний рывок к яркой звезде, к освобождению, что сродни смерти… На ладонях таял запах ее кожи, и губы помнили теплое и сладкое прикосновение к ее груди.

– Это сон, – шептал Звягинцев, – и ты мне снишься…

Тогда она достала из сброшенных ножен саблю.

«Кровь взывает к крови», – проступили на металле огненные буквы.

– Любовь к любви! – прошептала она.

– Постой, не уходи… Как тебя зовут? – крикнул Звягинцев.

– Кама… – прощально обернувшись, ответила она.

– Еще хотя бы раз увидеть Тебя! – взмолился Звягинцев.

– Я не оставлю тебя и буду всегда рядом. – Протянув руку, она погладила его по щеке и подняла с пола упавшую накидку. Глухая кирпичная стена растворилась, и светлый блик медленно погас среди земной тьмы.

В корпус Звягинцев вернулся не скоро. От тестовских пирожных остались одни крошки. Традиционная «собака», полагающаяся после ночного парада, уже была почти съедена. Звягинцева ждал узенький ремешок темного жесткого мяса, как уверял Муромов, настоящего волчьего, раздобытого у егерей.

– Что-то бледен ты, братец, заблудился, что ли? Хотя в таком виде не погуляешь – быстро сцапают и в «Матросскую Тишину» упекут. На, хлебника… – Муромов протянул ему чашу с остывшим пуншем.

– Не надо, не хочу, – Звягинцев ничком упал на кровать, и сердобольный Павлуша набросил на него шинель.