Мой год с Сэлинджером - Джоанна Рэйкофф Страница 60

Дон помахал мне от столика у окна, выходящего на улицу, — нашего любимого, его редко удавалось занять. Правда, сегодня сидеть за ним было не очень приятно: толпа ожидающих толкалась и постоянно опрокидывала сумку Дона. Раз в две минуты кто-то открывал дверь, впуская порыв ледяного ветра. Я заказала кофе, хотя на самом деле хотела нормальный горячий ужин и бокал вина. Дон дергал ногой и грыз заусенец; он обкусал себе ногти до мяса. Перед ним лежал раскрытый дневник с влажными от обслюнявленных пальцев страницами.

— У меня новости, — сказала я.

Официантка поставила передо мной чашку кофе. В «Эль» варили ужасный кофе, и все равно за ним выстраивались очереди. Впрочем, люди приходили сюда не за кофе. Я оглянулась и заметила, сколько в зале привлекательных людей; кажется, год назад такого не было. Я поняла, что Дон намного старше всех присутствующих. Нет, в «Эль» приходили не за кофе, в «Эль» приходили за атмосферой.

— У меня новости, — повторила я; и откуда взялась эта фраза? Я хотела привлечь внимание Дона. — Я продала рассказ.

Дон бросил раздраженный и удрученный взгляд на барную стойку, где стайка девушек моего возраста заказывала кофе в ожидании столика; он, казалось, их не замечал и смотрел в одну точку.

— Отстой какой-то, — буркнул он. — Пойдем отсюда. Я ничего не соображаю.

Мы вышли на улицу, на холод.

— Здесь намного лучше, — улыбнулся Дон. — Так о чем ты говорила?

В «Планете Таиланд» через дорогу тоже было полно народу, но мы нашли маленький столик у плиты. На расстоянии вытянутой руки повар встряхивал широкий серебристый вок; языки пламени облизывали его стенки.

— Я продала рассказ, — повторила я в третий раз, уже после того, как мы заказали салат с папайей и лапшу.

— Что? — Дон смотрел на меня с неприкрытой враждебностью. — Свой рассказ? Не знал, что у тебя есть законченные рассказы. Ты же с колледжа не писала.

— Нет, рассказ клиента, — ответила я, — клиента моей начальницы.

— А… — Дон выдохнул с заметным облегчением. Улыбнулся: — Это другое дело. Я уж думал, ты станешь моей конкуренткой. Этого нельзя допустить. — Он зло рассмеялся.

— Никак нет. — Я с треском разделила палочки.

— А разве все клиенты твоей начальницы не умерли давным-давно? — Дон протер стекла очков краем футболки.

— Этот почти мертв, кажется, — пошутила я, и мне тут же стало стыдно перед начальницей и ее клиентом.

— Как и агентство ваше. — Тон Дона изменился. В «Эль» он меня не замечал. Чаще всего я оставалась для него невидимкой. Но сейчас он меня видел. Я снова появилась перед ним. Меня пугала и беспокоила эта его черта: он мог не замечать меня, хотя я сидела напротив. — Я рад за тебя, Буба. Может, однажды ты станешь крутым литературным агентом. Таким, как Макс. — Он глотнул воды со льдом. — И сможешь представлять меня. Похоже, у Джеймса не очень хорошо получается.

Я поднесла стакан к губам и набрала в рот воды. Лучше молчать и ничего не говорить; мысли в голове роились слишком ужасные, слишком стыдные, чтобы высказывать их вслух. Хотелось сказать, что я никогда бы не стала агентом Дона, потому что знала — не сомневалась ни капли, — что роман его не будет продаваться. Именно поэтому я показала его книгу Джеймсу, а не Максу: Макс бы не взял ее в работу. Если бы рукопись попалась мне в общей куче, если бы это был не роман моего бойфренда, а чей-то еще, я бы ответила стандартным отказом.

Но, разумеется, я промолчала. Разумеется! Я улыбнулась и съела несколько кусочков папайи. А потом произошло что-то странное, похожее на сцену из рассказа Сэлинджера: повар рассыпал порошок чили, и тот попал в огонь и густо задымился, дым окутал наш столик. Наши глаза заслезились, покраснели, у меня сжалось горло — ужасное чувство беспомощности, — и на мгновение я увидела Дона словно на другом краю бездны с искаженным от красноватого дыма лицом. Как далеко он был. Как далеко.

Дома меня ждал маленький конверт, надписанный от руки. Я перевернула его и увидела логотип литературного журнала, куда отправила свои стихи.

— Что это? — спросил Дон.

— Ничего, — ответила я и сунула конверт в сумку.

Дома Дон сразу сел за стол — чем больше приходило отказов, тем чаще он сидел перед компьютером и пялился в экран. Я залезла под одеяло и распечатала конверт. Писал редактор поэтической рубрики: одно мое стихотворение взяли.

Ночью я не могла уснуть. Дон, как всегда, камнем лежал на боку, воткнув беруши в уши и надвинув маску на глаза. А в моей голове роились мысли. Может, я действительно однажды стану литературным агентом — крутым агентом, как сказал Дон. Сначала буду находить клиентов для начальницы; потом она разрешит мне работать самостоятельно. Может быть. Я вспомнила вечер нашего с Дженни разговора — это было всего месяц тому назад, с тех пор мы не созванивались, — и как меня тогда поразило, что я работаю в агентстве уже год; это казалось немыслимым, абсурдным. И все же разве я могла уйти сейчас? Начальница же сказала, что у меня большое будущее.

Тихо, чтобы не разбудить Дона, я согрела молоко на плите и села за свой стол, стоявший в паре метров от кровати. Включила компьютер и с помощью нашего маленького модема, после серии коротких сигналов и треска помех подключилась к Интернету. Открыла почту и увидела письмо от своего бойфренда из колледжа. Сердце застучало при виде его имени. «Ты давно мне не писала, — прочла я. — Хотел узнать, все ли у тебя в порядке. Не боишься ли ты мне писать? Джо, я не злюсь, правда. Я скучаю». Он злился. Я знала. Он не мог не злиться. «Ничего страшного, — хотелось написать мне. — Ты можешь злиться на меня. Можешь кричать. Мне было бы намного проще, если бы ты разозлился как следует. Я не заслуживаю прощения». Но я не смогла так написать и не стала. Я сообщила, что продала рассказ. «Это очень волнительно, — написала я. — Не могу объяснить почему. Сама не понимаю. С одной стороны, это просто сделка. Но для меня она особенно важна: ведь именно я помогла этому рассказу выйти в свет. Люди прочтут его, потому что я нашла издателя. Если бы я этого не сделала, рассказ так и остался у автора. Теперь он принадлежит всему миру. А еще один литературный журнал взял мое стихотворение и опубликует его; мне даже страшно об этом говорить — боюсь, если скажу кому-то, все отменится».

Утром я встала и увидела, что модем включен. Значит, телефон всю ночь был занят. Я стала выключать его, закрывать вкладки и увидела новое письмо. «Ты причастна к созданию произведений искусства, — ответил мой бойфренд. — Создаешь ли ты их сама или являешься проводником — ты все делаешь правильно. Продолжай в том же духе. Если бы я мог приехать в Нью-Йорк, я бы приехал».

«Пожалуйста, приезжай», — думала я, когда чистила зубы. Я вспомнила, как он спас меня в Лондоне, вытащил из страшной общаги в Картрайт-Гарденз и покончил с моим ужасным одиночеством, причинявшим мне столько страданий, — одиночеством, от которого меня не удавалось избавить больше никому. Он нашел нам чудесную квартиру в Белсайз-Парк, квартиру с высокими потолками и лепниной, как на свадебном торте; холодная квартира без раковины, где мы жили с Доном, не годилась ей в подметки. Когда он уехал навестить родителей перед переездом в Беркли, я плакала и не могла успокоиться, но только в эти месяцы, оставшись одна, я много писала. Стихи рождались во время пробежек в парке Хэмпстед-Хит; писала я и рассказы. Почему? Я страшно скучала по своему парню, плакала в трубку, считала дни до возвращения в Штаты, решила не продолжать учебу отчасти потому, что скучала по нему и Лондон без него казался декорацией к фильму: красивые рядные дома, садики — искусственные, картонные приметы несуществующей жизни. Я сделала все это потому, что любила своего бойфренда, по-настоящему любила с тех самых пор, как мы познакомились в восемнадцать лет.