Язык цветов - Ванесса Диффенбах Страница 60

Я взбежала по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и бросилась на кухню. Положила спички на место и закричала, стала звать Элизабет. Та сразу же проснулась. Я слышала, как она бежит ко мне в спальню, выкрикивает мое имя.

– Я здесь, внизу! – позвала я. Я стояла у раковины и наливала воду в большую кастрюлю. Старые трубы зафыркали, вода полилась медленно, потом забила фонтаном под слишком большим напором.

Схватившись за ручки полной кастрюли, я побежала к двери, и в тот самый момент Элизабет спустилась по лестнице, и мы повернулись, плечо к плечу, и замерли, глядя на свет.

Небо стало багряным. Звезды исчезли. В считанные секунды пламя нырнуло в глубокую канаву, и четверть мили зарослей сухого чертополоха вспыхнули на наших глазах. Поднявшаяся стена огня закрыла половину неба. Все, что было за ее пределами, исчезло, и мы с Элизабет остались одни.

Как электричество по проводам, огонь бежал по винограднику.

13

От звука, который раздался, когда я открыла окно, чуть не лопнули перепонки. Мое сердце так сильно ухнуло, что я вывалилась обратно на крышу. Когда я поднялась, мелкие камушки впились мне в лоб и не отклеились, даже когда я встряхнула головой. Я вползла в квартиру через окно, склонилась над раковиной и плеснула в лицо холодной водой. Я так устала, что не сразу вспомнила, где оставила ребенка. Еще сложнее было вспомнить, где я бросила бутылку.

Ребенок должен научиться пить смесь. Кормление грудью я не вынесу. Я не смогу жить так постоянно, и если я намерена оставить этого ребенка себе, то должна понять, как быть матерью и при этом не умереть. Взяв малышку в точности как для кормления грудью, я подождала, пока она повернется лицом к моей промокшей рубашке. Когда это произошло, я сунула соску ей в рот. На этот раз она даже не причмокнула. Сразу отвернулась и начала реветь. Крик был голодный, глубокий и отчаянный. Я аккуратно положила ее в колыбельку. Пусть поплачет минуты две-три, чтобы не сомневалась: я не шучу. А когда снова возьму ее на руки, она уж точно схватит соску. Деваться будет уже некуда.

Но я ошибалась. Я дала ей поорать еще пять минут, потом десять. Пыталась качать. Кормить в колыбельке. Клала ее на перину, заталкивала соску прямо в глотку – все бесполезно: сосать она отказывалась. Наконец я отчаялась и захлопнула полудверь. Малышка осталась одна в голубой комнате, лежала в темноте и плакала.

Я же легла на пол в гостиной, и глаза закрылись сами. Плач раздавался издалека, он был неприятен, но уже не сводил меня с ума. Временами я даже забывала, откуда он и почему мне так хочется, чтобы он прекратился. Он омывал меня, как волна, и проплывал мимо. Туман моей усталости был слишком густым.

Лишь когда плач прекратился, я вздрогнула и проснулась. Сразу накатил страх, что я убила ребенка. Что, если три часа без еды в темной комнате смертельны для новорожденного? Я так мало знала о младенцах, о детях, о людях. Казалось чьей-то ужасной шуткой, что меня оставили наедине с ребенком, доверив мне чужую жизнь. Я распахнула дверь в голубую комнату, но не успела даже потянуться, чтобы пощупать пульс, как она начала плакать.

Нахлынули эмоции: облегчение, но и отчетливая досада, и сразу вслед за ней – стыд. Я взяла малышку, поцеловала ее головку, стараясь скрыть отчаяние, хотя скрывать его было уже невозможно. Я сунула бутылочку ей в рот, и на этот раз она попыталась присосаться, но губы ослабели от голода, и пластик был слишком жестким, неподатливым.

Должно быть, соска бракованная, подумала я. Этим легко объяснить, почему ребенок так упорно отказывается от нее. Из сотен бутылок на полке я выбрала самую дешевую. Я швырнула бутылку в сторону кухни, и, отскочив от стены, она упала на пол. Малышка закричала. Я положила ее в колыбель и ушла. Из груди капало на грязный дешевый ковролин, но я отказывалась кормить ее своим молоком. Я чувствовала, что с меня хватит. Куплю ей новую бутылочку, и она согласится из нее пить. Тогда мой страх утихнет.

Я сбежала вниз через ступеньку, и по мере того, как росло расстояние между нами, ее крик становился громче. Выбежав на тротуар, я рванула вверх по улице. Так быстро я не бегала никогда в жизни. Забыв о правилах движения, я перебежала улицу, двигаясь в том же направлении, что и вчера. Но оказавшись на Вермонт-стрит, свернула налево, а не направо. Я не думала о том, куда бегу, и не останавливалась, пока не очутилась у лестницы в парке Маккинли. Отяжелевшие ноги сами подкосились, и я упала на свежескошенную лужайку, зарывшись лицом в лепестки белой вербены. Отползла в свое укрытие под вересковым кустом и закрыла глаза. Пять минут. Отдохну всего пять минут и вернусь к малышке с новыми силами.

Когда я открыла глаза, было темно. И это были не сгущающиеся сумерки раннего вечера с наползающими тенями, а густая, тихая полуночная мгла. Краем сознания я ощущала, что что-то не так, возникло предчувствие смутной опасности. Оно раскачивалось на пустых качелях и ползало в траве, как маленький ребенок. Я не слышала его и не видела. Но знала, что оно там, и боялась. Закрыв голову руками, я стала нащупывать в темноте свое коричневое шерстяное одеяло, но его нигде не было. Сон снова потащил меня на глубину; во сне я чувствовала себя в безопасности, сон баюкал и укачивал. И постепенно я забыла обо всем, кроме одиночества, темноты и белых лепестков вербены, молившихся за меня и ребенка, о котором я запрещала себе вспоминать.

14

Руки затряслись, вода из кастрюли расплескалась, закапав Элизабет. Холодные брызги разогнали ее ступор. Она подбежала к телефону на кухне, а я выбежала на улицу, поскользнувшись о стеклянные банки и скатившись с крыльца.

Воды в кастрюле не хватило бы, чтобы спасти даже одну лозу. Глядя на огонь, я это понимала. И все же должна была попробовать. Горели акры виноградников, от жара кружилась голова. Надо было действовать немедленно, иначе пропало бы все, над чем Элизабет трудилась всю жизнь, и она осталась бы на выжженной земле, без дома, совсем одна. Я должна была потушить огонь. Если не получится, я никогда больше не смогу взглянуть Элизабет в глаза.

Даже не добежав до дороги, я выплеснула воду на горящий виноград. Если пламя и зашипело, если хоть одну искру удалось затушить, я не услышала этого и не увидела. Вблизи рев огня оглушал, запах дыма был сладким. Он напомнил мне яблоки в карамели, которые делала Элизабет, и тут я поняла, что так пахнет виноград – спелый, сладкий виноград, – обугливающийся на огне.

Элизабет звала меня. Я обернулась. Ее беспомощные глаза блестели, отражая пламя. Одной рукой она зажала рот, другой схватилась за сердце. Я отвернулась, и величина моей ошибки вдруг показалась удушающей, как дым в легких. То, что я не хотела причинить столько вреда, никому не покажется достаточным оправданием. То, что я сделала это, чтобы остаться с ней, потому что любила ее, никогда не оправдает меня в ее глазах. Я должна была потушить огонь. Если я этого не сделаю, то потеряю все. Не соображая, что делаю, я сорвала ночнушку и начала колотить пламя, пытаясь задушить огонь. Забрызганный бензином тонкий хлопок вспыхнул в моих руках. Элизабет в ужасе бросилась ко мне, стала кричать, чтобы я отошла дальше от огня, но я словно обезумела и размахивала над головой пылающей рубашкой. Искры летели во все стороны, и Элизабет пришлось пригнуться, когда она подбежала ко мне близко.