Татуированные души - Аврора Гитри Страница 6

В-третьих, на этой неделе он начал бормотать сквозь зубы.

Обычно наша жизнь протекала в тишине, которую изредка прерывали повседневные шумы да обвинения в том, что я являюсь причиной его несчастий. Но алкоголь развязывал ему язык и делал похожим на разъяренного зверя, притаившегося в темноте и готовящегося к нападению. Сначала он, казалось, говорил с тенью. Он поворачивался к пустоте за дверью и умолял ее заполниться. Затем он начал обращаться к Будде. Божество, мудрость которого была запечатлена в улыбке, могло ему сказать, вернется ли его мать. Если Будда сумел познать мир, то он уж точно мог найти ее и сказать ей… Сказать ей, что нельзя бросать сына с ублюдком. Так не делают. И пусть это божество, забравшееся на верх плетеного буфета, накажет ее! Пусть обрушит на нее молнию мщения. Пусть нашлет на Север бедствие, которое заставит ее вернуться домой.

Но вскоре брат понял, что статуэтка сидящего на буфете человека не ответит ему, он понял, что попытки победить одиночество бесплодны, что он тревожит своими криками лишь соседей и меня. Что божество его не слышит. Брат тщетно пожирал Будду глазами и покрывал проклятиями — он оставался неподвижным на своей подставке, а мать не возвращалась с Севера, чтобы сжать моего брата в своих объятиях.

Каждый вечер, готовя ужин, я чувствовал, что улыбка Будды начинает сводить брата с ума, понимал, что его подруга, желтолицая дама, вызывает у него головокружение отчаяния. И брат решил заполнить пустоту. Он решил найти себе другого собеседника. Который будет видеть и слышать его. Которому он сможет передать свое безумие. За которого он сможет уцепиться, чтобы не сойти с ума. Он обратил свой взор на меня.

В первые дни он бросал на меня странные взгляды… взгляды взбешенного зверя. Я тушил свет вечером перед сном, и иногда мне чудилось, что его глаза светятся в темноте. Как два дракона, замаскировавшиеся под светлячков. Как только мои пальцы выключали свет, я опускал веки, дрожащие, словно москитные сетки во время грозы. Но, даже закрыв глаза, даже погасив огонь, я чувствовал его желтый взгляд, слышал дыхание зверя, которому не терпится выплеснуть ярость, я слышал сопение и рычание у дверей. Он был похож на проклятого. Я ощущал, как его безумие наполняет соседнюю комнату. Он внушал мне ужас.

Ужас больший, чем внушала мне мать, ужас больший, чем внушали мне соседские мальчишки, которые бросали в меня, восьмилетнего, камнями, потому что я был всего лишь метисом, ужас больший, чем внушал мне бумажный дракон, бегущий по улицам Бангкока на тысячах человеческих лап. Самый великий ужас на свете.

Я доходил до того, что умоляющим тоном спрашивал своего хозяина, господина Джонса, который почти всегда ел в ресторане, не нужно ли приготовить ему ужин. И не надо ли в восемь часов вечера немного прибраться в гараже. Я пытался отодвинуть возвращение домой. Когда я выходил из кемпаунда ^[11], я шел, шаркая шлёпками, и молился о том, чтобы меня поглотила земля или раздавила машина. Я приносил рыбу для Нок, которая всегда заставляла меня поторапливаться. Она хоть и читала по звездам, но законы судьбы изменить отказывалась. Она не хотела приготовить мне волшебное зелье, которое сделает меня невидимым и успокоит брата. «Я уже пыталась, — говорила мне она. — Рок сильнее волшебства. Поверь мне. Иди домой». Но я тянул время, задерживался на пустыре, разделявшем наши дома, на площадке лестницы… Везде.

Но мои попытки обмануть время, отдалить страшный миг возвращения всегда оказывались бесполезными. Каждый вечер я приходил домой. Несмотря на ужас, который испытывал перед лежащим у порога буйнопомешанным.

Такова была моя карма.

Бредя по сои, я принимался мечтать о бегстве. Но мечты рассеивались так же, как исчезла надежда на возвращение отца. Они давали мне смелость лишь на небольшое опоздание: отсрочить на десять, на двадцать, от силы на тридцать минут приближение к порогу нашего проклятого барака на покосившихся сваях. Но, в конце концов, я все равно приходил домой. Я поднимался по лестнице и медленно отодвигал москитную сетку, я просил милости у судьбы, я призывал на помощь мудрость Будды, я молился бородатому христианину, которого почитал мой отец: сжальтесь надо мной, сделайте так, чтобы брат заблудился на улицах города вместе со своим приятелем Тьямом!

Однажды вечером, не найдя брата у порога, я решил, что он пошел на встречу с желтолицей дамой. Облегченно вздохнув и аккуратно сняв шлепки, я переступил через порог. Я вошел в дом и только тогда заметил… Безумный взгляд… Почти закатившиеся глаза… Я увидел, как брат, все мышцы которого распирала ярость, бросился на меня. И начал бить. Кулаками. Резкий удар в живот, еще один по ребрам, после того, как я упал, — удары ногами по спине. Оскорбления, которые должны были заставить меня встать на ноги. В тот день произошло то, чего я боялся больше всего на свете.

Брат продолжил дело матери.

Она уехала, боясь, что убьет меня. И вызвала умственное расстройство у своего сына для того, чтобы он выполнил грязную работу вместо нее.

С той среды брат ждал уже не возвращения матери, он ждал моего возвращения. Каждый вечер он меня истязал. Утром я вставал. Поскольку он не бил меня по лицу, я мог продолжать ходить на работу: рискуя умереть от жары, я просто прятал синяки под одеждой, скрывавшей абсолютно все мое тело.

Мне оставалось дождаться дня, когда он решится меня добить.

Господин Джонс всегда держится очень прямо. Его высокий лоб и улыбка говорят о том, что он хороший человек. Он не похож на остальных фарангов ^[12], которые живут в кемпаунде. Он не кричит, как это постоянно делает госпожа Мартен, чтобы укрепить свой авторитет. Он не унижает слуг, как господин Клаусмейер. Он всегда говорит спокойным голосом и одобрительно похлопывает меня по спине, когда, вернувшись с работы, видит свой дом безукоризненно чистым. Я работаю у него два года, и за это время он ни разу не повысил на меня голос. Даже тогда, когда мое избитое накануне тело подводило меня и я появлялся за оградой кемпаунда с опозданием больше чем на час. Он просто ограничивался замечанием и больше не возвращался к этой теме.

Сегодня я вхожу в его дом вовремя: в семь часов тридцать минут. Я снимаю в прихожей шлепки, оставляю их на крыльце, закрываю за собой деревянную дверь и иду на кухню. Кухня очень просторная, она одна гораздо больше всего нашего домика. Посередине ее стоит большой деревянный стол, слева от входа находится широкое окно от пола до потолка, через которое видно бирюзовую воду бассейна. Когда я вхожу по утрам на кухню, я почти всегда улыбаюсь. Я чувствую себя здесь как дома. Я могу открыть холодильник и позволить его холоду нежно освежить мне лицо. Я имею право пользоваться бытовыми приборами, которые всегда зачаровывали меня. Разнообразные кухонные машины мурлычут, выжимая фруктовый сок. Я могу смешать розы с помидорами, одуванчики с лимонами. Господин Джонс меня даже поощряет к этому. Он обожает находить в своей тарелке необычные сочетания продуктов и пробовать их.