Потерял слепой дуду - Александр Григоренко Страница 6

А Валентина увидела через окошко, выходящее на двор, над которым висела уличная лампа: внук ее стоит в середине светлого круга и вытирает полотенцем окровавленные руки. От неприятного зрелища этого вдруг потеплело у нее внутри – будто принес ее мальчик первые деньги в дом.

* * *

Он и не должен был пропасть, раз уж так вышло, что весь мир за него.

Окончил Шурик интернат, поступил в училище и выучился на столяра, устроился в мастерскую, где инвалиды мастерили посылочные ящики и табуретки. Дали ему комнатку в общежитии, но там оставался он редко: рабочий день заканчивался в пять, поэтому Шурик успевал добраться до конечной в Щербинках, садился на последний автобус и через час был в деревне. Бабушка этому радовалась, поскольку боялась, что без нее приохотят Шурика к разным нехорошим делам, научат пить, например. Но боялась она напрасно, поскольку в том общежитии окружали Шурика здоровые и совсем чужие люди, а всего чужого он сторонился и среди здоровых воспринимал только тех, кого знал с детства.

К тому же сготовить он себе толком не умел, тем более обстирать себя, а между тем не знал ни голода, ни грязи – вот и ездил, считай, каждый день. Бабушка, подперев голову рукой, подолгу смотрела, как он тщательно, задумчиво жует с закрытым ртом, будто не здешний он мальчик – здешние ели торопливо и громко, – и думала, что все хорошо, потому как ничего в жизни не меняется, разве что она стареет.

Правда, вскоре в жизни что-то щелкнуло, исчезла привычная страна, немного погодя – колхоз «Победа». В обоих деревенских магазинах, где последние годы на полках стояли горные цепи из банок ставриды в томате, а хлеб завозили раз в неделю, отчего покупали его мешками, себе и скотине, вдруг стало совсем пусто. Но вскоре появились какие-то смуглые небритые мужики, каковых сразу зачислили в цыгане, а с ними – непонятные цветастые бутылки, шоколадки, курево с нерусскими надписями на коробках.

Потом исчезли привычные, надежные деньги, а новые были легки и неуловимы, как мошкара. Как ни скаредничала Валентина, ее и Шурика пенсии исчезали в считаные дни, да и платили их неровно. В городе табуреточная мастерская осталась без заказов, и, если бы не Коська, Константин Сергеевич, не терявший никогда спокойной и решительной житейской повадки, молчаливо и безотказно исполнявший свой родовой долг, не знай, как жили бы они.

Перемена была еще и в том, что как-то странно стали умирать люди. То есть они и раньше делали это, и не только по причине болезни и старости – бывало, тонули по пьянке, от печки угорали, под машины попадали, грибами травились, уксус пили, вешались. Но почти каждая такая смерть стояла особняком, имела свою историю, иногда более сильную, чем любое кино. А теперь казалось многим, что смерть утратила причину. Уехал парень в город – и нет его, пропал с концами. Другой сам себе сделал укол какого-то подогретого бензина и околел вмиг. В августе на полевом стане пятеро механизаторов выпили в обед по стаканчику из цветастой иностранной бутылки – так всех пятерых разом и вынесли на кладбище.

Когда услышала об этом Валентина, под сердцем у нее заныло, показалось ей, что непременно среди этих нелепых покойников должен быть ее старший сын. Но Шурки, к счастью, там не оказалось – в то время он опробовал новую жену, в поселке где-то на подступах к городу.

Успокоившись, Валентина подумала: может, вовсе и не по Шурке была эта боль.

* * *

А потом валунами попадали на нее перемены.

Как-то вечером Шурик переступил порог, громко, по-солдатски топнув, направил руку во внутренний карман куртки, извлек оттуда небольшой прямоугольник зеленой пластмассы и гаркнул:

– Пдопуск!

– Чево?

– Пдопуск. На!

Четверть прямоугольника занимала фотография Шурика, напыженного, вытянувшего губы вперед. На край белой рубахи легла печать, а в сторонке было обозначено, что предъявитель сего есть работник цеха покраски кузовов на великом нашем автозаводе. Дочитав все слова, которые были даже на печати, и увидев, что слов больше нет, Валентина заплакала:

– Как же тебя туда взяли?

– Сам!

Шурик поел, приказал разбудить себя не в шесть, а в пять. Несколько дней ходила бабушка ошалевшая от почти забытого, немного боязного счастья видеть, как дитё перерастает в работника.

Для чего это было надо ему, всегда сидевшему, где посадят, игравшему, где оставят, открылось через две недели. Так же вечером переступил Шурик порог, но без прежней бодрости, сел, не разуваясь, на табурет у вешалки и сказал:

– Баба, в годод надо… В годод! Тебе!

– Зачем?

Шурик внезапно запунцовел, руки его, крупные, широкие, с длинными пальцами, такие, как весь он, дрогнули, подпрыгнули с колен, что-то шумно сказали в воздухе, опомнились и упали.

– Натворил чево? – не веря себе, спросила бабушка.

Шурик замотал головой.

– А чево ж? – улыбнулась она облегченно. – Жениться, что ль, надумал?

Благодарным собачьим взглядом глянул на нее внук – трудные слова бабушка проговорила сама, хоть и в шутку. Оставалось ему только набрать воздуха побольше и выдохнуть:

– Да!

* * *

Звали ее Ирочка. Происходила она из интернатовских, не слышала почти ничего, поэтому могла говорить только со своими, такими же.

И еще с родителями.

Ее родители, здоровые добротные люди с добротным жильем в новостройке, узнав о болезни единственного ребенка, подняли свой крест и несли его так высоко, что миру следовало устыдиться своих забот. Ребенку они отдавали все. Мама Ирочки, бухгалтер по диплому, выучила язык немых и владела им виртуозно. Папа – значительно хуже, но все понимал.

Ирочка нравилась Шурику еще в ранних классах, но до чего-то более серьезного у него не дошло, да и как могло дойти, когда была на свете девочка Светка…

Зато сам Шурик нравился Ирочкиным родителям, особенно матери, потому что всегда был отдельно от прочих, учился хорошо, а главное, с возрастом все больше походил на их дочь – такую же рослую, широкую, мягкую. Маму не тревожило, что Шурик деревенский, к тому же сирота: детей, которых одевают с таким тщанием, заметным только самозабвенной матери, она не считала сиротами.

Свой крест она приняла как пожизненный и хотела одного – чтобы дочери нравился ее избранник, чтобы ей было хорошо с ним, тихо, спокойно, стабильно. Ни о каком расчете она не думала – какие могут быть расчеты у инвалидов? Не надо мечтать – надо выбрать лучшее из возможного, вот и вся мудрость.

Она спрашивала Ирочку:

– Тебе нравится Саша Шпигулин?

– Да, – отвечала Ирочка так, будто это был не вопрос, а слова, всего лишь требующие подтверждения, и прибавляла уже от себя: – Он хороший.

В течение трех лет вопрос этот повторялся трижды – ответ был тот же, и мама решила, что подошло время поработать в другом направлении.