Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - Анна Наринская Страница 6

А вот текст, который, как видится теперь, был ошибкой с самого начала. Стал ею ровно в тот момент, когда я решила написать о книге Литтелла – тогда, когда ее перевод на английский вышел в Америке и вызвал там нечто вроде литературного скандала. (К этому времени написанный по-французски роман об оберштурмбаннфюрере СС, воевавшем на Восточном фронте и принимавшем участие в «окончательном решении» еврейского вопроса, уже получил Гонкуровскую премию во Франции.) Ошибка, разумеется, состояла не в выборе текста – как я и предполагала, выйдя по-русски, «Благоволительницы» стали прямо-таки сенсацией. Ошибка (ну, или одна из) состояла в том, что мое представление – что о природе литературных сенсаций, что о реакции на темы и рассуждения, которые предлагает Литтелл, – было, скажем так, безродно-космополитским. «Обычный признак сенсации – резкая поляризация мнений, но хулителей романа в России нашлось немного, зато похвалы звучат невероятные: „огромная историческая фреска“, „уникальная, беспрецедентная форма“, „бесстрашное обращение к проблеме зла“, „великая книга“, „книга на века“. Хвалители предупреждают, что книга „вызовет у читателя сопротивление“, или называют ее „болезненной проверкой читателя“ – но (продолжают они) читатель обязан это сопротивление преодолеть, обязан на эту болезненность согласиться», – написал Григорий Дашевский в своей заметке, которая вышла, когда «Благоволительниц» уже перевели на русский и этот хор восторгов немолчно звучал уже некоторое время. Причем если даже и были те, у кого книга, раскрывающая внутренний мир убивавшего евреев эсэсовца, «вызвала сопротивление», то они об этом своем ощущении сообщать не торопились, так что слышны были чуть ли не исключительно восторги.

В итоге мой текст оказался текстом почти без адресата: я-то писала его, исходя из очевидной, как мне казалось, предпосылки, что очень многим – включая даже и интеллектуалов – роман Литтелла из самых простых «человеческих» соображений покажется невыносимым, а внутренний опыт, который он предлагает, лишним, и отчасти спорила с этим мнением, а натолкнулась на тотальное приятие. От того, что я написала о самом романе, я, разумеется, не отказываюсь и до сих пор считаю литтелловскую попытку разбить нашу самодовольную уверенность в том, что мы бы уж точно никогда, ни при каких обстоятельствах не стояли бы «с ружьем у расстрельного рва», – важной в том числе в литературном смысле. Но от того, как я написала, – от этого «доказательного» тона, от этой установки не говорить об авторской манипуляции (об этом-то, была уверена я, каждый второй скажет), а только о том, почему такая манипуляция имеет смысл, – вот от этого, да, хотелось бы отказаться.

Хотя теперь – спустя несколько лет и бесконечное число круглых столов и радиопередач, куда меня приглашали хвалить Литтелла хором со всеми и где я из раза в раз оказывалась единственной его критикующей (потом вышел Гришин текст, и стало немного легче), – мне кажется интересным вот что. «Благоволительницы» вышли по-русски в конце зимы одиннадцатого года. Интеллигенция ходила на митинги, регистрировалась наблюдателями на выборах, готовилась избираться в координационный совет оппозиции. И эта же самая интеллигенция практически хором (в отличие от читающей публики других стран) на ура приняла текст, окунающий нас в нашу собственную слабость. В то, что мы все – безвольные игрушки в руках рока и не нам судить тех, кто принял сторону зла. То есть сегодня мне, безусловно, куда интереснее, что эта общность восторгов говорит нам об этой общности людей.