Сеул, зима 1964 года - Ким Сын Ок Страница 6

— А у вас есть свой мир? — нарочито шутливым тоном, будто провожу анкетирование, спросил я у профессора, чтобы не оконфузиться в очередной раз, даже если не получу ответа на свой вопрос. Профессор, вытащил сигарету и, зажав её в зубах, переспросил:

— А ты как думаешь?

Я чиркнул спичкой и, протягивая её, ответил, подражая профессорскому голосу:

— Хм… С одной стороны, как будто есть… а с другой стороны, как будто и нет…

— Ха-ха-ха!

Профессор сделал глубокую затяжку и ответил, улыбаясь:

— Ну, а как же, есть, конечно…

— Да неужто? — с притворным недоверием спросил я.

— Несмотря на то, как я выгляжу, мой мир — это Оксфорд…

— Ну, стены крепости уж очень высоки, так что и не видно… показали бы…

Что ни говори, а иногда профессора было трудно понять. «Почти все, кто учился за границей, превращаются в холоднокровных животных, когда-то и я тоже был таким», — говаривал он. Может быть, в молодости так и было, но сейчас, глядя на профессора, этого не скажешь.

— Когда говорят «заграница», то обычно имеют в виду запад, вот и пропитываешься с ног до головы их рационализмом да индивидуализмом, — оправдываясь, втолковывал мне профессор и тут же, посмеиваясь, восклицал:

— Ну, вот теперь и ты, словно зрелая девица, стал настоящим интеллигентом! — Затем продолжил с самоиронией. — Но есть большая вероятность, что ты, так же как и я, собьёшься с правильного пути.

— Те профессора, что получили степень за границей, вместо того, чтобы вернуться с тетрадкой лекций, возвращаются без ничего, оставляя всё там. И им нужно опять с самого начала восстанавливать способность чувствовать, заново учиться приветствиям, и требуются невероятные усилия, чтобы вернуть прежнюю улыбку… — печально шутил он и тут же, обращаясь ко мне, говорил:

— Если ты там побываешь, то убедишься в этом сам. Но знаешь, таким, как ты, вообще не следует туда ехать… — подначивал он меня, а я не понимал, что он имеет в виду.

Я прекрасно знаю, какой это адский труд — создавать свой собственный мир. В процессе его созидания тебя ждут сверкающие крупинки металла, головокружение, что давит на глаза, неотступная мысль об убийстве, сжимающее сердце раскаяние, ну и, конечно же, любовь. Вы, возможно, спросите, что это ещё за двусмысленные, словно весенний ветерок, определения, но, что касается меня, то более точного описания я не подберу.

Это было, когда мы жили в Ёсу. Именно тогда мой старший брат вкрадчивым голосом подбивал меня и сестру на убийство матери.

Вернувшись из скитаний, мы обнаружили, что наш и без того неказистый домишко почти совсем развалился. «Вот если бы наш дом попал под бомбёжку, тогда соседям в глаза не стыдно было бы смотреть», — говорила сестра. Домик наш стоял на склоне горы неподалёку от тракта. Не знаю, думала ли мать так же, как и сестра, но она наняла двух чернорабочих — и за один день наша развалюха была подчистую снесена, и уже на следующее утро на её месте начали сооружать дощатый дом. Наше новое жилище построили за три дня, и оно пришлось мне весьма по душе. Одна комната была с ондолем [11], во второй пол был застелен досками, а наверху был чердак, где поселился брат.

Комнату под чердаком с одеялами на дощатом полу занимала наша семья, а комнату с ондолем мать сдавала торговкам, которые так же, как и мать, затаривались вёдрами с рыбой, ракушками и другой морской живностью на рыбном аукционе, открывающемся на рассвете, и первым поездом ехали в сторону Сунчхона [12]или Куре [13], в зависимости от того, где нынче стоял базар. Распродав всё, они возвращались последним поездом — и так до следующего рассвета. Этим и зарабатывали себе на жизнь. Кроме нашей семьи, в округе было ещё несколько, которые, сдавая комнаты торговкам, добывали себе хлеб. А так как жили они близко к пристани, где проходил рыбный аукцион, и недалеко от станции, то в каждом доме было по шесть-семь бессменных постояльцев. У нас дома за кухню отвечала сестра, да и не только за кухню; изо дня в день она собирала плату за постой и заведовала другими домашними мелочами. Днём она то стирала, то заквашивала кимчи, от чего еле-еле успевала ходить в вечернюю школу, хотя училась весьма исправно и всегда была одной из первых учениц. Она приносила романы из библиотеки и в свободные минутки успевала их прочитывать, а поскольку большую часть времени была предоставлена самой себе, то фантазировать она умела не на шутку! Сестра здорово писала сочинения, а потом, когда мы оставались одни, негромким голосом читала их мне. Это было наивысшим проявлением её любви ко мне. После школы я тоже помогал по дому. И самая главная моя обязанность состояла в том, чтобы ухаживать за поросёнком, который жил на заднем дворе.

Хотя матери исполнилось сорок, она ещё не растеряла следов былой молодости. Прошло уж десять лет со смерти отца, и все тяготы, что легли на её плечи, состарили ее лицо, но если бы матери не пришлось тащить всё хозяйство на себе, то её внешность оставалась бы прежней и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет — несмотря на годы, она всегда была подтянутой и аккуратной. Это-то и помогало матери в торговле, но одновременно и мешало. Так, например, когда она ездила на базар в Сунчхон, то непременно возвращалась с пустыми вёдрами, а в других городках в базарные дни люди сторонились матери и шли покупать к тёткам с лицами страшнее, чем у чёрта…

Мать не отличалась многословием. Конечно, она улыбалась, будучи в хорошем расположении духа, но при этом помалкивала. Если терпела обиду, то в глазах у неё загорался скорбный огонёк. Чаще всего так случалось, когда её избивал брат. Это был едва заметный проблеск, который буквально на мгновение вспыхивал, напоминая тусклый луч маяка на рассвете, когда он смотрел не в сторону моря, а мигал, освещая берег. Однако она всё также продолжала молчать.

Брат целыми днями не слезал со своего чердака, и только после полудня, где-то в четыре, он уходил на безлюдное побережье, через пару часов возвращался и снова скрывался в своём убежище. Ели мы все вместе — брат, сестра и я, но после еды он опять исчезал на чердаке. При виде того, как брат взбирается по скрипучей лестнице наверх, мне всегда хотелось воскликнуть: «Ух, ты! Будто на небеса поднимается!» Чердак не принадлежал к этому миру. Он существовал на небе.

То место было адом, а брат был чёртом, что сторожил этот ад. Чёрт всё время что-то задумывал на чердаке: в своих планах он вынашивал войну, и хотя война казалась победной, на самом деле, она заканчивалась поражением. От изнеможения он харкал кровью. Разумеется, противником чёрта была мать — она всегда побеждала, но победив, покорялась. Брат на своём чердаке беспрестанно хрипел и кхыкал, напоминая насекомое, что скребётся в углу.