Дни гнева - Сильви Жермен Страница 6

Венсан Корволь медленно удалялся, так и не обернувшись, судорожно сжав плечи и как-то съежившись, словно хотел стать незаметным. Он взобрался вверх по откосу. Руки все так же свисали, точно крылья мертвой птицы. Кровь, брызнувшая из горла Катрин, уже засохла на них. Впиталась в кожу, проникла в плоть до самого сердца. И вызывала тошноту. Амбруаз Мопертюи смотрел ему в спину. Рослый и сильный Корволь вдруг преобразился, стал тщедушным и хрупким. «И это только начало! — подумал Мопертюи. — Я обтешу, остругаю тебя, как толстый сук, из которого делают тонкую рейку! Скручу, изломаю, как сухую ветку!» И злобно ухмыльнулся: «Отныне хозяин я!» Наконец он повернулся к распростертой в траве женщине. Глаза ее оставались открытыми. Ярко-зеленые, прозрачные, с золотыми крапинками. К таким глазам крестьяне и лесорубы относятся с опаской, подозревая зеленоглазых женщин в тайных сношениях с нечистой силой и в колдовстве. Еще и поныне старики поспешно осеняют себя крестным знамением, если встретят ненароком взгляд женщины с зелеными глазами. Зелеными, как шкурка Вуивры, волшебной змейки, что мелькнет порой в быстрой речке.

Глаза Катрин были продолговатые, чуть раскосые. Змеино-зеленые. Их разрез и крутые дуги бровей странно сочетались со строгой линией прямого тонкого носа. Рот — крупный, сочный, цвета красной глины. Амбруаз Мопертюи был наслышан о красоте Катрин Корволь, но не мог представить всей силы этой неотразимой чувственной красоты. Она была необыкновенна. Влекла к себе и вызывала не столько восхищение, сколько вожделение, неистовую страсть. От нее перехватывало горло, как от глухого крика, как от гортанного пения, как от горького питья. Смерть еще не успела остудить, исказить ее. Внезапно и быстро настигшая Катрин смерть, наоборот, запечатлела на ее лице вызывающе-дерзкое, запальчивое выражение. Злорадство, полыхавшее в сердце Мопертюи, разом погасло, и его охватил гнев. Ледяной, мрачный гнев против Венсана Корволя, посмевшего лишить мир такой изумительной красоты. Он стоял на коленях, склонившись над телом Катрин, собираясь унести его с берега и закопать где-нибудь в лесу, и вдруг рухнул на него, так что голова его приникла к шее мертвой Катрин. На какое-то мгновение он сжал в объятиях тело, казавшееся еще более прекрасным, оттого что было уже во власти смерти. Он оспаривал красоту у смерти, оспаривал ее всей силой внезапно вспыхнувшей, тщетной страсти. И шум влекомых рекою стволов в это мгновение вдруг приобрел новое, мощное и ужасающее звучание, словно все грубо вырезанные на бревнах колокола заколебались, зазвонили в унисон и у всех был один язык — заключенная внутри каждого буква «К».

К — Корволь, К — Катрин, К — кровь, К — кинжал, кровь Катрин Корволь пульсировала в реке, струилась по стволам, как по жилам, последний раз билось сердце в ее груди, последний раз прижатой к груди мужчины. Да, каким-то непостижимым образом Амбруаз Мопертюи ощущал всем телом удары сердца Катрин, они отдавались в его собственном сердце. В этот-то миг безумие и ворвалось в его душу. Он обезумел от невозможности овладеть этой женщиной, покорно лежавшей в его объятиях.

В ране еще блестела свежая кровь. Амбруаз лизнул ее, как зверь вылизывает кровоточащий бок. Он уже перестал отличать свое тело от тела Катрин. Смертельная рана, нанесенная ее красоте, была нанесена ему. И он вылизывал кровь, словно она сочилась из его тела, то ли живого, то ли мертвого. Кровь красоты и страсти. Кровь ярости и гнева. Он зарывался головой в ложбинку под рукой Катрин, погружал руки в ее волосы. Светлые, еще хранившие тепло и запах жизни. Сжимал ее виски, гладил веки, покусывал приоткрытые губы.

Наконец, осторожно подняв тело Катрин, он отнес его на опушку леса, заросшую кустарником и чертополохом, плоским камнем выкопал глубокую яму и положил Катрин под пласт переплетенных корней. Прежде чем засыпать могилу землей и завалить камнями, он подложил под голову Катрин выловленное из реки короткое полено, а на грудь — нож Корволя — так вкладывают в руки усопшего крест, чтобы он вошел в загробный мир как добрый христианин, или монету, чтобы душа его могла заплатить за вход. Платить надо за все — что на этом свете, что на том — Амбруаз Мопертюи не делал особой разницы. Он желал, чтобы Катрин могла обвинить своего мужа в убийстве перед высшими силами и назначить во искупление злодеяния самую высокую цену, какую сможет заплатить Корволь.

Еще до того как полностью рассвело, он уничтожил все следы преступления. Все, видимые человеческому глазу. Но остались другие, явные для иных очей, зрящих невидимое. Мертвая Катрин, погребенная под слоем земли и камней, держала в руках нож, который убийца-муж вонзил ей в горло, а значит, о злодействе ведомо корням деревьев, почве и тем тварям, что живут под землей и в реке. Пусть люди ничего не узнают о преступлении, зато узнает земля. Земля долины и земля, на которой выше, в предгорьях, растут леса, узнает все и отомстит поправшему красоту.

Амбруаз разжег костер из хвороста и ежевичных плетей там, где Катрин упала и где пролилась ее кровь. Трава и кровь обратились в пепел, и утренний ветер развеял его над берегом реки. Теперь никто не догадался бы о том, что произошло на этом месте часом раньше.

Никто ничего не узнает. Эта тайна принадлежала двоим: Корволю и ему, Амбруазу Мопертюи. В отличие от Корволя, ему нечего было бояться, но он сохранит ее из ревности. Он знал даже больше, чем Корволь, ведь только он мог указать могилу Катрин. Главное же, только он, и никто другой, знал вкус ее крови. Он был последним, кому довелось приклонить голову на грудь Катрин, целовать ее в шею и губы, последним, кто ласкал ее волосы и вдыхал запах ее кожи.

И последним, кто без памяти влюбился в Катрин Корволь, и это, помимо его воли, определило всю его дальнейшую жизнь. Катрин, лежащая на прибрежном лугу, лицом вверх, ее миндалевидные зеленые, еще не замутненные глаза, обращенные к огромному, розовому небу нарождающегося дня, ее полуоткрытые губы, еще хранившие ожесточение того страшного молчания, которым было окутано убийство, рана на горле, словно еще одни зияющие уста, откуда стекала кровь, которой изошло это молчание, — отныне и навсегда эта картина врезалась в память Амбруазу Мопертюи. Образ, слитый со звуком — с перезвоном тысяч гулких деревянных колоколов. Наваждение, вопиющее о красоте, что наполняет душу яростью и вожделением, болью и силой. О красоте, подкошенной в самом расцвете, сломленной в порыве бунта, вырванной из тела. Загубленная красота — вот что увидел в тот день Амбруаз Мопертюи, вот что томило и точило его долгие дни и многие годы, вот что жгло огнем его нутро, питало упорство и страсть. Красота, сорванная с тела, как оболочка зеленоватого пламени. Он видел последнюю ее вспышку на краю смерти, последний ее всплеск перед погружением в таинство небытия. Видел, как билась в силках смерти красота Катрин Корволь. И с тех пор это видение преследовало его днем и ночью. Ночью — особенно. С того дня когда его поразила красота убиенной Катрин Корволь, он каждую ночь подкладывал под голову такое же полено, какое положил когда-то на дно могилы под голову Катрин, и вытягивался на спине. Он выловил это полено в то самое утро в реке, но теперь на нем было два клейма: Корволя и его собственное, добавленное позже. Ибо, став хозяином лесов, принадлежавших прежде Корволю, он сделал свое клеймо: буква «М», заключенная в солнце.