На прибрежье Гитчи-Гюми - Тама Яновиц Страница 6

– Что был за фильм. Пирс? – спросила я.

– Ну, типа крутой, – ответил Пирс, почесав шею. – Там был один парень, слуга. Или вроде того.

– И что?

– Он жил в большом таком доме, а хозяева уехали. Ну, и там случилось убийство. Короче, он нашел труп. Кто убил, я не понял. Типа того, страшно.

– Пирс, это же была комедия, – сказала Мариэтта. – Романтическая комедия.

– Да ну? – удивился Пирс. – Круто.

– Пирс, ты прелесть! – сказала я.

– Отвяжись, Мод. – Пирс потушил сигарету.

В комнату вошла мамочка в ярко-синем шелковом платье с перьевой отделкой, кое-где полысевшей. Она нацепила на нос резиновый поросячий пятачок и солнечные очки вверх тормашками.

– Очень смешно, – сказал Теодор с тоской и отодвинул от себя тарелку с хлопьями. – Когда-нибудь ели «Райс криспиз» с концентрированным молоком? Бр-рр…

Мариэтта взяла со стола банку и прочитала этикетку.

– Это сгущенное.

Мамочка сняла очки и пятачок.

– Давайте-ка обсудим наши планы, – сообщила она. – Я тут думала-думала и кое-что придумала.

– И что же? – спросила Мариэтта.

– Сейчас узнаете, – ответила мамочка. – Кофейку налейте.

Леопольд придвинул стул к стене, где висели кружки.

– Мам, тебе с воздушными шариками? – спросил он. – Или с древесной лягушкой?

– На твое усмотрение, пирожок мой яблочный, – ответила она и уселась за стол. Трейф с Лулу тут же сунулись ей в колени. – Лулу, радость моя, – погладила ее мамочка. – Где твои щеночки? Вот они подрастут, мы их продадим и бешено разбогатеем.

– Это и есть твой план, мама? – спросил Теодор. – А то у меня есть для тебя новости. Никто в округе голых собак покупать не собирается.

– Какой же ты пессимист, – вздохнула мамочка. Леопольд налил ей кофе в кружку с древесной лягушкой и собрался добавить сгущенки, но она помотала головой. – Я пью черный, – напомнила она. – Разве что с капелькой чего-нибудь крепкого.

– Есть только джин, мамочка, – сказал Теодор. – Джин и пиво. Полечить бы тебя от алкоголизма, только, боюсь, пошлют они меня куда подальше и скажут, что без твоего согласия ничего поделать нельзя.

– Тогда, может, есть хоть какие-нибудь булочки к кофе? Рогалики? Пирожные?

– Хочешь, я что-нибудь испеку? – предложил Леопольд.

– Это слишком долго. Посмотри в холодильнике. В дверце.

Леопольд удалился на кухню и вернулся с пластиковым пакетом.

– Ты про это? – спросил он. – Там одни крошки.

– Обожаю крошки, – ответила мамочка. – Это сдобные крошки, они остались от кекса. Давай сюда. Мне обязательно нужно хоть что-нибудь к кофе.

– Так что у тебя за план, мам? – сказал Теодор.

– Подожди, не рассказывай, – сказала я. – Я на минутку. Схожу за щенками.

Я встала. И тут раздался стук в дверь. Вошел мужчина. Это был Эдвард. От него несло спиртным, а на ногах у него были роскошные красно-черные ковбойские сапоги, которых я раньше никогда не видела, – с орлами по бокам.

– Эдвард! – воскликнула мамочка и, вскочив из-за стола, кинулась к нему. – Свет очей моих! Отец моего младшего сына! Где ты пропадал?

– Мамусечка! – загоготал он. – Кобылка моя необъезженная! Как я по тебе соскучился!

Он заключил ее в объятия, и они принялись целоваться, уткнувшись друг в друга, как парочка исландских пони – Эдвард являл собой необузданного жеребца, обезумевшего от страсти к нашей мамочке, она же кокетливо гарцевала, посверкивая карими, по-лошадиному влажными глазами. Не менее минуты мы все наблюдали их ласки. Наконец мамочка с тихим ржанием отпрянула назад.

– Как же от тебя воняет! – сказала она.

– Ну, извини.

– А где твой мотоцикл? – спросил Теодор.

– Я его разбил, – ответил он. – В миле отсюда, у дома Колманов. Оттуда вышел какой-то тип и мне помог. Я уж испугался, что руки-ноги переломал. Он дал мне выпить.

Теперь, когда он наконец отлепился от мамочки, я разглядела, что лицо у него красное и помятое, вероятно, вследствие падения, а соломенная грива до плеч спуталась и висела клочьями.

– Уж не тот ли красавец англичанин? – встрепенулась Мариэтта. – Он спрашивал обо мне? Я пробудила его чувства?

– Он тебя и в глаза не видел, Мариэтта, – сказала я. – Предмет его мечтаний – я.

– Любовь моя! – воскликнула мамочка. – Ты ничего себе не повредил?

– Не знаю. – Эдвард добрел, тяжело ступая, до кушетки и плюхнулся на нее. Собаки хором облаяли его из-под журнального столика. – Заткнитесь! – сказал Эдвард. – Что это с ними?

– Ты им не нравишься, – сказал Теодор. – Ты уж поосторожнее, они у нас психованные.

– Теодор! – одернула его мамочка. – Не надо так. Эдвард возьмет и уедет. И где мне искать мужчину, в моем-то возрасте и в этой глуши? – На глаза ее навернулись слезы.

– Мам, да зачем тебе мужчина? – спросил Теодор.

Мамочка не ответила. Она уселась за стол и стала выуживать крошки из пакета, а потом высыпала остаток на бумажную тарелку. Пригоршню за пригоршней она отправляла их в свои коралловые уста и запивала кофе. Все молчали.

– Скоро ты уедешь отсюда, Теодор, – сказал наконец Эдвард. – Ведь ты же не хочешь, чтобы мама осталась совсем одна. Я собираюсь жениться на ней и воспитывать своего сынишку. Да, кстати, где он?

Леопольд встал со стула, подошел к кушетке и, одарив Эдварда улыбкой, сел рядом с ним.

– Ты ведь на самом деле не мой отец? – спросил он.

– Я уверена, что твой отец именно он, Леопольд, – сказала я. – У вас совершенно одинаковые носы.

Леопольд изучающе оглядел Эдварда.

– Фу, – сказал он, отодвигаясь от него подальше. – От тебя и правда воняет.

– Я приму душ, – пообещал Эдвард, но с места не сдвинулся. – Из приятелей вашей мамочки я не самый худший.

– Может, и так, – буркнула я. – Только что-то давно тебя не было видно. Ты что, думал, здесь все сидят и ждут тебя?

Я так и стояла у задней двери – все собиралась сходить за щенками.

– У вас перкодан есть? – спросил Эдвард. – Или кодеин? У меня все тело болит. Наверное, ребро сломал.

– Нет у нас перкодана! – выпалил Теодор. – И кодеина нет! Тебе двадцать восемь, а маме сорок пять! Ты слишком юн для такой пожилой дамы.

– Леопольд, сходи, посмотри у меня под кроватью, – сказала мамочка. – Может, там есть какие-нибудь таблетки.

– Разве это не доказывает искренности моих чувств? – сказал Эдвард. – Ваша мать прекрасна. У нее чудесная душа и доброе сердце. Это такая редкость.