Передышка - Примо Леви Страница 6

К концу февраля, провалявшись месяц на нарах, я чувствовал себя если не вполне поправившимся, то уже и не больным. Я прекрасно понимал, что, пока не обзаведусь обувью и не заставлю себя подняться на ноги, мне здоровье и силы не восстановить, поэтому во время одного из редких медицинских обходов спросил врача, нельзя ли мне покинуть лазарет. Врач внимательно (или делая вид, что внимательно) осмотрел меня, сказал, что шелушение после перенесенной скарлатины закончилось и с его стороны возражений нет. После смехотворного совета не перетруждать себя и не переохлаждаться он пожелал мне счастливого пути.

Я смастерил из одеяла пару бахил, напялил на себя за неимением другой одежды все лагерные штаны и куртки, какие только смог раздобыть, попрощался с фрау Витой и Хенеком и ушел.

На ногах я держался довольно плохо. Первый, кого я увидел, выйдя из инфекционного барака, был советский офицер; он сфотографировал меня и подарил пять сигарет. Через несколько шагов я попался на глаза штатскому, который отлавливал людей для уборки снега. Не обращая внимания на мои протесты, он всучил мне лопату и велел присоединиться к уже действующей бригаде.

Я протянул ему пять сигарет, но он гневно отверг их. Бывший капо, он, естественно, и теперь оказался при деле, впрочем, разве кому-нибудь еще удалось бы заставить работать таких доходяг, как я? Убедившись сразу, что орудовать лопатой мне не под силу, я задумался. Если удастся незаметно завернуть за угол барака, я улизну, только меня и видели. Но как избавиться от лопаты? Взять ее с собой — рискованно; продать бы кому-нибудь, да только кто ее купит? И в снег не закопаешь, он слишком мелкий… В конце концов я сунул ее в подвальное окошко и лишь после этого вздохнул с облегчением.

Я направился в ближайший барак, но дорогу мне преградил охранявший вход старый венгр. Он не хотел меня впускать, но сигареты сделали свое дело, и я вошел. Внутри было тепло, накуренно, шумно, ни одного знакомого лица, но вечером, как и всем остальным обитателям барака, мне дали порцию супа. Я рассчитывал передохнуть здесь пару деньков и набраться сил, но мои расчеты не оправдались: уже на следующее утро русский поезд вез меня навстречу неизвестности.

Сейчас я не могу точно вспомнить, когда и при каких обстоятельствах возник этот грек. В те дни в местах недавних боев гуляли над опустошенной землей ветра; казалось, она снова погрузилась в первобытный хаос. В этом хаосе копошились странные, уродливые, непонятные человеческие существа, пытавшиеся со слепым всепоглощающим упорством найти свое место, свою нишу — наподобие того, как но космогоническим представлениям древних стремились к разъединению частицы первоэлементов.

И я, подхваченный этим круговоротом, этим снежным вихрем, очутился зимней ночью в военной повозке рядом с десятью незнакомыми мне людьми. Было ужасно холодно. Усеянное звездами небо едва начинало бледнеть на востоке, предвещая один из тех удивительных равнинных рассветов, которым во время своего лагерного рабства мы теряли счет, встречая их ежедневно на площади для перекличек.

Нашим возницей и провожатым был русский солдат. Он сидел на козлах и пел звездам заунывные песни. Время от времени он прерывал пение и со свойственной русским необычной задушевностью обращался к лошадям, произнося с нежными модуляциями какую-то длинную фразу. Мы, естественно, поинтересовались, куда он нас везет. Вместо членораздельного ответа он принялся ритмично пыхтеть и вращать прижатыми к бокам руками, из чего мы заключили, что везет он нас на станцию, к поезду.

И действительно, с первыми лучами солнца повозка подкатила к железнодорожному полотну, метров пятьдесят которого было разворочено недавней бомбардировкой. Солдат показал пальцем на один из двух неповрежденных участков пути, помог нам спуститься на землю (без его помощи мы бы не справились: после двух часов, проведенных на морозе в скрюченном положении, занемевшее тело уже не слушалось нас), весело произнес на прощание несколько непонятных слов, развернул лошадей и, напевая, уехал.