Мокко. Сердечная подруга - Татьяна де Ронэ Страница 6

В течение десяти лет по четвергам в любую погоду – в дождь, снег и ветер – мы со Стефаном встречались в пиццерии на Монпарнасе под названием «Вилла Боргезе», и ни он, ни я никогда не пропускали этого рандеву. Мы вспоминали прошлое, травили анекдоты, смеялись; мы словно бы молодели и вставали из-за столика всегда повеселевшими и улыбающимися. Но с приближением сорокалетия Стефан стал отдавать предпочтение дорогим модным ресторанам. Зачем сидеть в пиццерии с Брюсом Бутаром, если можно наслаждаться дорогой черной икрой в компании победителя «Формулы-1» или знаменитого манекенщика?

Визиты в пиццерию по четвергам стали отменяться все чаще, а потом и вовсе прекратились. Оставались наши теннисные матчи по вторникам, но я еще долго скучал по задушевным разговорам за обедом в «Вилла Боргезе».

Ожидание донорского органа оказалось тоскливым, но переносимым. Я сохранял полнейшее спокойствие и был примерным пациентом, если не считать того, что отдал бы все на свете за то, чтобы выкурить хотя бы одну сигарету. Я закрывал глаза и слышал щелчок зажигалки, представлял, как наклоняюсь, чтобы приблизить зажатый в зубах рулончик белой бумаги к огоньку, как делаю первую затяжку и наслаждаюсь едким вкусом табачного дыма. Временами мне снилось, будто я курю две или три сигареты одновременно. А иногда я просто поедал их, и тогда кусочки табака застревали у меня между зубами, а в горле першило.

Когда мне не спалось, я вспоминал родителей. Раньше я не слишком часто думал о них, даже когда они были еще живы. Но теперь, под влиянием болезни, на меня нахлынули воспоминания. Моя мать в возрасте восьмидесяти лет сломала шейку бедра и больше не могла ходить. Она передвигалась в инвалидной коляске. И никогда не жаловалась. Ее застывшее, морщинистое, желтое, как лист пергамента, лицо уже тогда напоминало посмертную маску. После десяти лет медленного угасания она умерла ночью в своей постели. Только теперь, проводя большую часть дня в кровати, я понял, в какую пытку превратилась ее жизнь. И жалел, что уделял ей так мало внимания.

Может, черствое сердце я унаследовал от отца? Его сердце сдало под гнетом прожитых лет: однажды вечером отец упал на пол в гостиной. Я никогда не забуду его посиневшее лицо и огромный язык. Его не смогли привести в чувство, он умер у нас на глазах. Теперь я иногда задавался вопросом: дотянет ли мое сердце до трансплантации? Не разорвется ли оно в считаные секунды, как сердце отца?

С каждым днем ожидание становилось все более обременительным. Мне казалось, что оно убивает меня вернее, чем кардиомиопатия, душившая мое сердце. Я стал злым, агрессивным, ожесточенным. Матье терпеливо сносил мои выходки.

Однажды около трех дня позвонили из больницы ля Питье: появился подходящий донор, и они уже выслали ко мне скорую. Я кружил по квартире, словно тигр в клетке. Конец моим страданиям! Наконец-то мне сделают пересадку!

Но сколько я ни прислушивался, звука сирены не было. Я свесился из окна. Куда подевалась эта скорая? Может, застряла в пробке? Я почувствовал, как в душе разрастается сомнение.

Снова зазвонил телефон. Я взял трубку, готовый послать к дьяволу того, кто выбрал для звонка такой неподходящий момент. И вдруг услышал низкий голос профессора Берже ле Гоффа. «Плохие новости», – сказал он. Выяснилось, что родственники покойного в последний момент отказались от идеи донорства. Мне на плечи, казалось, опустился черный колпак, непрозрачный и тяжелый. Я закрыл глаза.

– Держитесь, Брюс.

Профессор никогда раньше не называл меня по имени. Я повесил трубку и так и остался стоять у телефона. Я был совершенно раздавлен. У меня даже не было сил заплакать.

Пережив вспышку радости, оказавшейся преждевременной, я, сам того не желая, стал с болезненным вниманием отслеживать выходные и праздничные нерабочие дни, зная, что дороги будут переполнены, а значит, участятся и аварии. Что, если у кого-то из тех, кто погибнет в один из этих дней по дороге на отдых, окажется та же группа крови, что и у меня, и совместимое с моим организмом сердце? Имел ли я право дожидаться чьей-то смерти, чтобы продолжать жить самому, имел ли право надеяться?

На Париж обрушилось знойное лето. Обессиленный, утомленный жарой, я просыпался ночью в поту, с пересохшим горлом. Мое нездоровое сердце болело. В такие моменты мне больше всего на свете хотелось умереть в одночасье, как мой отец, или во сне, как мать; уйти на цыпочках, никого не побеспокоив, избавив их тем самым от созерцания моих страданий.

Каждый вечер перед сном Матье заходил ко мне и ставил на прикроватный столик графинчик с прохладной водой.

– Держись, папа, – негромко говорил он перед тем, как закрыть дверь.

Я молча кивал. А потом не сводил глаз с телефона, пока не проваливался в сон. Зазвонит ли он когда-нибудь, знаменуя конец моей муки и начало новой жизни?

Я больше в это не верил. У меня больше не было сил ждать. Смерть подбиралась ко мне, как полоса прилива к берегу. Когда сон наконец побеждал, мне казалось, что биение моего сердца замедляется, словно маятник настенных часов, которые забыли завести.

Мне казалось, что открыть глаза невозможно, как ни старайся. Что-то тяжелое давило мне на веки, не давая хоть сколько-нибудь их приоткрыть. Я не понимал, сон это или реальность. Восприятие окружающего пространства, матраса, на котором я лежал, повязок, приковывающих меня к кровати, звуков словно бы стерлось под влиянием неведомой силы; я находился под водой, в невнятном мире полутеней и неясных отражений, где все казалось одновременно и знакомым, и неизведанным. Все раскачивалось, и я перемещался в этом странном универсуме с ловкостью младенца, который впервые пытается встать на ноги.

Наконец мне удалось приоткрыть глаза и рассмотреть нечто темное, с размытыми контурами, сквозь узор из канюль, дренажных трубок и катетеров. Приблизилось бледное пятно, оказавшееся лицом. Чья-то теплая рука коснулась моей руки. Я слышал слова, но никак не мог вникнуть в их смысл. Они доносились до меня, похожие на звук, с которым на поверхности воды лопаются пузырьки воздуха. Я подумал, что у меня что-то с горлом – оно болело, словно его почистили наждаком. Кто-то сжал мою руку.

– Я – дежурная медсестра. Вы в реанимации.

Я пожаловался на боль в боку, в спине, неприятные ощущения в районе ключицы. Медсестра пояснила, что мою грудную клетку раскрывали максимально, чтобы добраться до сердца. Из – за того, что мою грудину зашили металлической нитью, было ощущение, будто в груди у меня моток стальной проволоки. Внезапно нахлынула тошнота, и я задохнулся, когда рот наполнился едкой желчью. Трубки, подсоединенные к носу и горлу, мешали. Медсестра промокнула мне лоб и виски, потом, по-прежнему сохраняя спокойствие, измерила давление.

Мне очень хотелось пить. Медсестра приложила пропитанный водой ватный тампон к моим губам, поскольку после операции прошло еще слишком мало времени и пить мне было запрещено. Потом она ушла, оставив меня наедине с аппаратами, издававшими тихие механические звуки.

Я снова провалился в сон. И все же, невзирая на парализующую усталость, я уже понимал, где нахожусь и как сюда попал.