Тщеславие - Александр Снегирев Страница 6

— Скажите, пожалуйста, где девятнадцатая? — спросил Димка.

— Второй этаж, налево.

Сделав шаг, Димка заметил, что к правой подошве пристал противный жгут, оторвавшийся от тряпки. Пришлось наступить на жгут левой ногой, чтобы освободить правую. Жгут отстал от правой, но прилип к левой… Потанцевав некоторое время и избавившись наконец от жгута, Димка поднялся наверх по отполированным брускам холодца. Прошёл по замковому дубовому коридору, нашёл нужный номер, отпер. Стал рассматривать своё новое место жительства слева направо: раковина, огромный крюк для полотенца, диван, окно, кровать, стол, стул, шкаф, прислонённая к шкафу раскладушка. Димка оглядел комнату в обратном направлении: шкаф, раскладушка, стол… Заглянул за дверь. Ни прибавить, ни убавить. Туалета и душа нет. Димка бросил рюкзак на диван и плюхнулся рядом. «Ну и местечко. Один крюк чего стоит, на нём можно хоть тушу быка подвесить или самому повеситься… Для писателя комфорт, конечно, не должен быть важен, но я-то ведь не писатель, просто жертва плохой памяти и амбиций собственных дружков…»

Стены были неровные, оклеены обоями в цветочек. Димка потрогал, мягкая стена пружинила, значит, слоев не счесть, переклеивали небось раз в два-три года, начиная с постройки здания. Напоминает торт «Наполеон». Димка подумал, сколько писателей утыкались в эти стены, отворачиваясь от женщин, лежащих рядом, сколько писателей тупо пересчитывали завитки повторяющегося растительного рисунка, пребывая в творческом кризисе, сколькие стукались в них лбом по пьяни, вытирали о них пальцы, вынутые из носа.

От прежней роскоши в комнате осталась лишь лепнина с теряющимся под слоями краски узором. Пол — истёртый, посеревший паркет, под раковиной — линолеум. Прямоугольная расшатанная мебель оформлена клеёнкой с узором натурального дерева. Диван обтянут выцветшей тканью в пятнах. На потолке на тонкой золотой ножке висел большой блюдообразный плафон. Конструкция очень напоминала перевёрнутую поганку. Золотая ножка махрилась от пыли и паутинок, а сквозь плафон, как в театре теней, просвечивали силуэты дохлых мух и каких-то неизвестных Димке крупных насекомых. Димка вспомнил, как в детстве ездил в Грузию к дедовскому однополчанину Эмзари. Сначала старики пили из бокалов, потом из рогов, потом Димкин дед снял со стены самый большой рог и выпил за своего боевого друга. Тогда шатающийся Эмзари оглядел комнату мутным взглядом и заметил люстру. Точно такую же, какую теперь видел Димка. Несмотря на протесты жены Наны и Димкиного деда, Эмзари кое-как свинтил неверной рукой плафон, заткнул пальцем дырочку посередине и потребовал наполнить образовавшуюся чашу до краёв…

Текло через край, рубаха Эмзари стала красной на груди и животе, как будто ему расквасили лицо. Но старый пулемётчик всё выпил. Утёр губы, передал плафон жене Нане и предложил покатать всех на белой «Волге». «Только у мэня и у Валэнтыны Тэрэшковой такая есть!» После чего рухнул на пол и заснул.

Не будь Нана чистюлей, не удалось бы Эмзари выкинуть такой финт. Вряд ли он стал бы пить из плафона, в котором за долгие годы образовалось целое кладбище летучих насекомых. Однако Димке не суждено было надолго погрузиться в воспоминания. Дверь распахнулась, вошли двое:

— Привет! Нас вместе поселили. Марат… Саша…

— Пушкер, то есть Миша… Михалыч… — Димка попытался выжать из своего неуютного псевдонима максимум простоты и пацанства, чтобы казаться своим. Вышло так себе, Димка смугился.

— Очень приятно… — Один из вошедших молодых литераторов оказался рассказчиком, другой — поэтом. Оба прижимали к груди стопки дырявого застиранного постельного белья. Предстоял делёж па троих двух спальных мест. Борьба за выживание всегда давалась Димке с трудом, но тут он решил не сдаваться. Оценив противника, Димка понял: Сашу, поэта с крашенными в белый цвет волосами, он дожмёт, а вот с прямым конкурентом по номинации — Маратом придётся повозиться.

— Кто успел, тот и съел, — полушутя-полусерьёзно сказал Димка, закидывая ногу за ногу и располагаясь на диване как можно удобнее.

— Это не честно, давайте бросать жребий, что значит «кто успел», плебейство какое-то! — мрачно и настойчиво пробубнил Марат, дважды моргнув выпученными глазами. Его череп сзади был абсолютно плоским, из-за чего казалось, что всё содержимое головы Марата выпирает через эти выпученные глаза.

«Плебейство!» Нашёлся аристократ! Однако Димка решил не начинать знакомство с человеком, у которого нервный тик и нет затылка, со ссоры и сам не заметил, как дёрнул ноздрями, «Всё-таки пять дней вместе жить, — рассудил Димка. — Может, кроме частого двойного моргания, у Марата ещё какие-нибудь фишечки есть. Типа бросаться на соседей по комнате с толстой пачкой своих рассказов». Жребий так жребий. Димка вырвал из блокнота листок, разорвал на три равные части. Марат-рассказчик внимательно следил за его руками — как бы не намухлевал. Димка взял ручку.

На одной бумажке ставлю крест, значит диван, ноль — кровать. На третьей ничего не ставлю. Кому пустая достанется, тот спит на раскладушке.

— Нет, не пойдёт, — запротестовал Марат.

— А что не так?

— Кровать лучше дивана, обозначай её крестиком, — Марат дважды моргнул. — Диван лучше раскладушки, значит галочка. А раскладушка хуже и дивана, и кровати, то есть — ноль.

Димка взглянул на рассказчика с недоумением. Крашеный поэт пугливо потупился.

— Как скажешь. — Димка пометил бумажки в соответствии с пожеланиями пучеглазого, скрутил в трубочки и бросил в лежащую под рукой шапку.

— Протестую! Это твоя шапка!.. — воскликнул Марат и заморгал пулемётной очередью. По всему было видно, что предпринятая попытка захвата дивана спровоцировала в нём паранойю и обострение тика.

— Ну и что с того, что моя? — поинтересовался Димка, начиная раздражаться. Марат, кусая губы, взглянул на поэта и моргнул вопросительно. Поэт неуверенно пожал плечами.

— Тяни, — сказал Димка, которому вся эта волокита стала надоедать. Марат сурово посмотрел в Димкины глаза, изо всех сил стараясь не моргнуть в этот величественный момент. И сунул руку в шапку. Долго рылся, наверное, искал потайные карманы с заготовленными бумажками с крестиками и, наконец, вытянул белый комочек. Развернул.

— Йес! — Марат радостно обнажил свои большие горчащие зубы и помахал перед Димкиным и Сашиным носами бумажкой с крестиком.

В шапку полез Саша.

Галочка.

В коридоре заливисто хохотала беременная рассказчица. Димка принялся изучать устройство раскладушки.

* * *

Перед обедом молодые литераторы собрались в холле второго этажа. Попечитель конкурса произносил речь. Кустистые чёрные брови, по-барски выпяченная нижняя губа и живот. Екатерининский маршал, по нелепой случайности облачённый не в расшитый камзол и белые рейтузы, а в серую пару, подпоясанный не широким шёлковым кушаком с усыпанной бриллиантами шпагой, а узким ремешком из кожзама с мобильником в дурацком чехле. Рядом с ним сидели члены жюри: модный писатель Гелеранский, диссидент-шестидесятник Зотов, авторша сериалов и пьес Окунькова, литературный критик Мамадаков и председатель жюри, старенькая поэтесса Липницкая. Молодые литераторы и две жены членов жюри сидели напротив. Одна жена, лицо которой показалось Димке знакомым, спрашивала у другой, натуральная ли бирюза у той в индийском браслете. Обладательница браслета гордо отвечала, что украшение куплено ею у вполне настоящего индуса, «чёрненького такого», в переходе со станции «Охотный ряд» на станцию «Театральная», а значит, бирюза очень даже натуральная. Когда маршал-попечитель взял слово, обе примолкли.