Книга и братство - Айрис Мердок Страница 6

Трое друзей вышли из аркады на большую лужайку, где стояли шатры. Здесь они разделились. Роуз пошла направо, Дженкин налево, а Джерард прямо, к строению восемнадцатого века, тоже залитому светом прожектора, где Левквист хранил свою библиотеку. Левквист был в отставке, но продолжал жить в колледже, где ему отвели особую большую комнату для его уникальной коллекции книг, конечно отписанной колледжу в завещании. В его святилище стоял диван-кровать, так что при случае, таком как сегодня, он мог спать среди своих книг, а не в домашнем уюте квартиры. Его преемник на профессорской кафедре, один из его учеников, относился к нему с опаской и подобострастием. Расположения Левквиста было и впрямь нелегко добиться. Обстоятельство досадное, поскольку он производил сильное впечатление на многих, кто имел с ним дело [10].

Джерард оглядывался на ходу, заглянул в палатки, пробежал глазами очередь жаждущих ужина, но ни Джин с Дунканом, ни Тамар с Конрадом нигде не было видно. Тисненым пологом висел шум музыки, и голосов, и смеха; свеже пахли цветы, земля, река. По лужайке между обжорной палаткой и шатрами группками прохаживалась молодежь, отдельно стояли обнимающиеся и целующиеся пары. Чем дольше будет длиться ночь, тем больше их станет. Джерард ступил на знакомое крыльцо и испытал знакомое волнение. Он постучал в дверь под тусклой лампочкой и услышал отрывистое, почти нечленораздельное приглашение войти. Он вошел.

В длинной комнате, перегороженной выступающими книжными стеллажами, было темно, горела лишь лампа в дальнем конце на огромном письменном столе Левквиста, за которым старик сидел, ссутулившись и повернув голову к двери. Большое, выходящее на олений парк окно возле стола было распахнуто. Джерард прошел по вытертому ковру и поздоровался: «Привет, это я». С умышленной сдержанностью он теперь больше не добавлял почтительное «сэр», как не мог и решиться назвать свое имя, хотя прекрасно знал, что он отнюдь не единственный из «старых учеников» Левквиста, которые заглянут к бывшему профессору.

— Херншоу! — произнес Левквист, опуская коротко остриженную седую голову и снимая очки.

Джерард уселся на стул напротив и осторожно вытянул длинные ноги под стол. Сердце его колотилось. Левквист все еще вызывал в нем робость.

Старик не улыбнулся, Джерард тоже. Левквист покопался в книгах, лежащих на столе, полистал тетрадь, в которой что-то писал. Нахмурился, предоставив Джерарду заговорить первым. Джерард посмотрел на крупную красивую карикатурно-еврейскую голову великого ученого и произнес стандартную вступительную фразу:

— Как продвигается книга, сэр?

Имелась в виду книга о Софокле, которую бесконечно писал Левквист. Старик не почувствовал в вопросе искреннего интереса. Ответил:

— Медленно. — Потом спросил: — Работаешь все там же?

— Нет. Ушел в отставку.

— Не рановато, ты ж еще молод? Высокое положение занимал?

— Нет.

— Что ж тогда ушел в отставку? Ни тут ни там ничего не добился. Власть, это ли не все, к чему ты стремился? Все, чего хотел, — власти, не так ли?

— Не просто власти. Нравилось заниматься организационными делами.

— Организационными делами! Следовало бы собственные мозги организовать, остаться здесь и думать над серьезными вещами.

Одна и та же вечная проповедь. Левквист, которому трудно было поверить в то, что очень умные люди могут найти применение своим умственным способностям где-то, помимо университета, хотел, чтобы Джерард остался в Оксфорде, перешел в колледж «Всех душ» [11], занялся наукой. Но Джерард решил покинуть академический мир. Политический идеализм, который в значительной степени подтолкнул его на этот шаг, вскоре утратил для него свою простоту и убедительность; и более скромное и, может, более целесообразное желание послужить обществу, чуточку улучшив его устройство, привело Джерарда позже на государственную службу. Его, как он и предполагал, задел привычный выпад Левквиста. Временами ему самому хотелось, чтобы он остался тогда, прослеживал влияние платоновских идей в веках, стал настоящим специалистом, подвижником, ученым-филологом.

— Как раз сейчас собираюсь засесть за такие размышления.

— Слишком поздно. Как поживает отец?

Левквист всегда спрашивал его об отце, которого не видел с тех пор, как Джерард был его студентом, но о котором вспоминал с не вполне понятными Джерарду уважением и доброжелательностью. Отец Джерарда, адвокат, был, например, при первом их знакомстве, о котором Джерард вспоминал с содроганием, вовлечен Левквистом в беседу о римском праве. Тем не менее этот обыкновенный и невежественный, в сравнении с Левквистом, человек, сохранивший спокойствие и не спасовавший перед грозным преподавателем своего сына, запомнился последнему, возможно, просто своей безыскусной прямотой. По правде сказать, Джерард сам уважал и высоко ставил отца, видел его бесхитростность и прямоту, но обычно считал, что другие не замечают этих свойств его натуры. Отец не был человеком блестящим, эрудитом, остроумным или особо успешным, он мог показаться заурядным и скучным, и, однако, Левквист, который презирал людей серых и скучных и безжалостно отсекал их от себя, мгновенно разглядел и оценил то лучшее, что в нем было. А может, Левквист всего лишь был поражен, что встретил «обыкновенного человека», который нисколько не трепетал перед ним.

— Он очень болен, — ответил Джерард, — он… — Неожиданно Джерард обнаружил, что не может продолжать.

— Он умирает?

— Да.

— Прости. Увы, жизнь человеческая коротка. Но когда это твой отец… да…

Отец Левквиста и его сестра умерли в немецком концлагере. Он отвел глаза и помолчал, приглаживая короткий серебристый ежик на голове.

Джерард, чтобы переменить тему, сказал:

— Я слышал, Дженкин уже заходил к вам.

— Да, — хмыкнул Левквист. — Видел я молодого Райдерхуда. Отрывок из Фукидида очень его озадачил. Печально…

— Что он недалеко пошел?

— Печально, что он запустил свой греческий. Он знает несколько современных языков. Что до нелепого: «недалеко пошел», то ведь он преподает, верно? Райдерхуду ни к чему идти далеко, чего-то добиваться, он на своем месте. Тогда как ты…

— Тогда как я?..

— Ты постоянно испытывал оправданное неудовлетворение, тебе не давала покоя мысль, что в чем-то можно достичь больших высот. И это продолжается. Ты видишься себе одиноким скалолазом, взобравшимся, конечно же, выше других, думаешь, что еще усилие и ты достигнешь вершины, хотя знаешь, что тебе это не по силам, и, будучи доволен собой в том и в другом, не преуспеешь ни в чем. Эти твои «размышления», за которые собираешься засесть, что это будет? Станешь писать мемуары?