Цистерна - Михаил Ардов Страница 6

— У нас в улице — все покойники. То девку схоронили, то женщина одна угорела…

— Вон у нас Ольга-то летось мужа схоронила. Я ее и спрашиваю. «Небось, жалеешь его?» — «А чего, — говорит, — мне его жалеть? Мало я с ним, говорит, — мучилась?.. Раз корову гнала, да под кустом его застала с одной… Уж я дойницей и била ее, ох и била… Так ведь он и не заступился за свою… А как взялся помирать, так говорю ему: «Василий, хоть бы ты извинился передо мной, да покаялся…» — «Пошла ты, — говорит, — от меня на три буквы». И давай всех своих, прости, Господи, б… считать. Штук их одиннадцать. Вот с этой я еще, да вот с этой… Больно погано помирал… Я ему, дескать, что ты делаешь? Ты ведь отходишь, не сегодня завтра там будешь… А он смеется да считает их… «Покайся, — говорю, — покайся!» Ни за что не покаялся… Так чего же, говорит, мне теперь его жалеть?..»

— Они, мужики, сейчас такие…

— Сейчас и бабы-то такие, прости, Господи…

— Кто как отходит. У меня вон папа в тридцать третьем году помер. Скоротечная чахотка у него получилась. Все приходили к нам золото искать, да револьвером у него под носом крутили. Пугали… Видно, оно со страху-то… Вот в канун смерти приходим мы все к нему прощаться. А уж он лежит вроде как без памяти. А мама тут охапку дров принесла да возле печки бросила, со стуком-то. Он как вскочит! С кровати ноги спустил… «Что это?» — «Это, — говорим, — папа, дрова…» — «Ох, — говорит, — зря вы это сделали. У нас уж была, — говорит, — вербовка. Кому сегодня помирать, те в правую сторону, а в левую, кто завтра в семь часов… Теперь мне, еще целую ночь мучиться». Так вот, поверишь ли, ровно семь часов бьет, а он помирает. Я говорю: «Папа, папа, ты помираешь?» Он только сказал: «Ну и что ж».

— У меня вон напротив бактисты живут. Они не нашей веры. Покойников своих в церкву не носят. Так-то сами попоют. И песни все такие чудные: спокойной ночи, брат… Да и зароют…

— А то еще в Москве, говорят, какая-то крематорь. Там покойников огнем жгут.

— Сожгут, как гнилое полено, нажрутся, напьются, да и дело с концом…

— У нас тоже пьяных сколь хочешь. Вон отец-то Евгений, тот еще ничего. А Лонгин, ежели кто в церкви пьяный, он отпевать тебе не будет. Выйди и все…

— А вот соседка моя сюда к нам в церкву не ходит. В Никологоры ездит. Тут, говорит, поп ваш поляк и католик…

— Это Лонгин-то?

— Какой же он католик, когда он — благочинный?

— Теперь все перемешалось…

— Вот старые-то люди говорят, близок уж конец. Ох, близок… Все, дескать, совершится в этой сотне…

— Уж какой нынче народ пошел… Один мат, одно вино… Я говорю, хоть на волю не выходи, чтоб не видеть этого народу…

— Да вот хоть и у меня зять с дочкой. Как к ним не придешь, телевизор ли, радиво, чего-нибудь у них да брямчит. Уж я говорю: неужто вы семь недель, постом-то не можете без этого Содому? Ничего не скажут. Только что выключат, пока я, значит, тут у их… И едят чего ни попадя. Хоть бы вы, говорю, мясо не ели. Хоть бы одно молоко. Ну хоть бы какое воздержание. А то ведь как скотина живете… Да еще и хуже…

— Теперь чего не жить? Махнул полой, да и стыд долой…

— Купят жабу за две, за три тыщи и глядят на нее…

— Нам еще отец-покойник, Царствие ему Небесное, говорил… Настанет, дескать, такое время, что из тьмы один мужчина будет верующий, а из тысячи одна женщина… Вот сейчас в городе-то пятьдесят ведь тысяч народу, а много ли нас в церкву-ту идет?..

— А и то сказать — одна церква на весь город… Раньше-то их вон сколько было…

— И эта-то как осталась удивительно… И то ведь разоряли ее.

— Да, вера им что нож острый…

— Мы раз так-то шли, монахиню хоронили… Идем за гробом улицей, Святый Боже поем… А навстречу председатель горсовета. Он как услышал, кричит: «Это что такое?

Прекратить! Замолчите!» А мы на него не глядим, идем себе да и поем… Так уж вот он разозлился — видит, ничего не сделаешь, повернулся, да и пошел обратно…

— Это им — что нож острый…

— Так-то сказывают, вольный свет будет существовать, пока три праведника останутся… И два останутся, все еще будет существовать. А когда один останется праведник, то уж на нем вольный свет не устоит. Погибнет вместе с грешным народом.

— Я так слышала, дескать, пока еще дети есть от венчаных матерей и пока поют Христос Воскресе…

— А вот говорят, ежели под Светлое Христово Воскресение в двенадцать часов прийти на кладбище, к родным-то могилам… А часы поставить по-церковному… Ровно в двенадцать часов приложи ухо к земле, к могиле, да и скажи: Христос Воскресе! И вот услышишь, какой гул пойдет под землей-то… Как мертвые-то тебе ответят: Воистину Воскресе!

— А то я еще слыхала, как идешь через кладбище, погостом…

— Погоди. Уж открывают?

— Открыли.

— Ну, поднимайся…

— Вставай.

— Пойдем с Господом.

— Ох, грехи наши…

— Господи Иисусе Христа, Царица Небесная, помилуй нас, грешных…

март 1971

Восемь часов вечера…

Еще совсем светло, а служба в церкви уже отошла, и на двух противоположных автобусных остановках тесными Группами толпятся, жмутся дружка к дружке прихожанки — аккуратные старушки, похожие на пингвинов темные одеяния, белые платки прикрывают голову и грудь… Они сутулятся, переминаются с ноги на ногу, поворачиваются разом, как по команде, и не лицом только, а всей фигурою…

А мимо них азартные, как завсегдатаи ипподрома, с сумасшедшими огоньками в глазах, стучат каблуками девчонки. Им некогда ждать автобуса, они спешат, спешат на танцы, каждая рассчитывает на чудо, на главный билет, на сказочного принца, который подойдет к ней в толчее жалкой веранды под завывания и уханье механической музыки…

И вечер проходит за вечером, принца нет, нет выигрыша, а они все идут, идут наряженные, причесанные, накрашенные, стучат каблучками, распространяя запах дешевых духов…

В создавшейся ситуации меня занимает, конечно, не то, по какой причине этот мой бывший сосед ушел от жены (или она сама его выставила). Совершенно непонятно другое: как он мог оставить здесь эту папку?..

Ну, предположим, он отчаялся, отрекся, отказался от этого замысла… Тогда почему не порвал, не уничтожил, не сжег все, чему поклонялся? (Почему не поклонился тому, что сжигал?)

Такое нельзя просто забыть у бывшей сожительницы…

Он исчез, провалился, пропал… А сам — задним числом — вывел меня из моей спячки, разворошил сонный муравейник моей памяти…

Я давным-давно ни о чем таком уже не думал, и у меня было весьма твердое ощущение, скорее, впрочем, подсознательное, что к прошлому уже нет возврата, что все забыто, мертво, придавлено стопудовым камнем…